Ветер швырял по двору картонку. Она силилась взлететь. Медленно набирала разгон, задевая асфальт и подпрыгивая до уровня мусорных баков. Потом она грузно шлёпалась, переворачивалась, вставала на ребро, замирала, на несколько секунд зависнув на грани отрыва от земли, и, теряя равновесие, сваливалась набок, потом плашмя таранила своё тело по кругу двора, то тяжело подпрыгивая, то вновь падая, то взлетая.
Наблюдательным пунктом за жизнью картонки Сашка выбрал паребрик, отгораживающий проезжую часть двора от газона.
— Иди ко мне…иди ко мне… — шептал Сашка, маня к себе картонку.
Сашка хотел бы полететь с этой картонкой. Его взгляд жадно следил за каждым её движением. Он вытягивал голову и даже растопыривал пальцы, представляя, что он уже почти схватил её. Потом подскакивал. Бежал… Будто дразня Сашку, картонка в который уже раз успокоилась и прилегла. Новый порыв ветра дал сил лежебоке и снова понёс её по двору. Сашка бежал вдогонку. Он почти поймал её, но запнулся о свой же плащ и неуклюже распластался. А картонка оставила завиток в воздухе, плюхнулась оземь и замерла.
Когда он упал, услышал совсем недалеко громкий хохот. Местная поцанва показывала в сторону Сашки пальцами и держалась за животы.
— Дебил! Дебил… — кричали они, тыча в сторону Сашки.
Сашка, поднимаясь, стал отряхиваться. Он улыбнулся сжатыми губами, то и дело пожимая плечами, как бы извиняясь. Подростки ещё немного похохотали, но вскоре отвлеклись на свои велосипеды.
Каждый день Сашка дежурил во дворе около своих баков. Сегодня он проснулся позже обычного – ночь выдалась холодной, потому уснул только под утро. Подвал, в котором он жил вместе с Петровичем, Нинкой и Хриплым, вчера закрыли на дезинфекцию.
Петрович говорил, что надо бы попроситься к друганам кварталом выше и сегодня обещал принести от них решение. А ещё говорил, что надо бы, если те дадут согласие, проставиться – так положено: поллитра и закуска первой свежести.
Сашка бомжевал уже не помнил сколько – лет или месяцев.
Были времена — он был просто Сашка. После техникума его величали Александром. Как-то он поехал с друзьями на отдых – отмечали чей-то первый день работы. Бухла набрали вперемежку – и водяру, и девчонкам вино, и даже было три бутылки коньяка. У Сашки не было ещё тогда девушки. А среди поехавших отдохнуть подружек была одна Ольга свободная. Ну, Сашка и решил, что это его шанс. Уже в дороге, пока ехали на рейсовом автобусе, все начали поднимать градусы настроения, и по прибытии на место всё как-то странно стало развиваться. Кто-то кому-то что-то сказал не то, и началась драка. Потом откуда-то нож появился, и дрались уже не просто до первой крови, а насмерть. Смерть пришла, как к себе домой. Двоих парней из пятерых забрала и девчонку эту – Ольгу. Ольга ещё дышала, когда скорая откуда-то взялась. А потом посмотрела так жалостливо на Сашку и только и произнесла: — Сашка…
Сашка больше ничего не помнил. Менты сгребли. Очнулся в камере на полу в луже мочи. Голова разламывалась, тело всё гудело. Вызвали в допросную. А Сашка ничего не помнит – драка вся урывками, документов нет, телефона нет, адреса не помнит. Перед глазами только лицо девушки, и она зовёт-зовёт: — Саша…Саша…
Потом его определили на больничную койку. Сколько он там провалялся – тоже с трудом понимал. А после дознаний, комиссий угодил Сашка в больницу с решётками. Там и таблетками, и уколами пичкали. Когда приходил в себя – голова была, как пустое ведро, и если откуда-то возникал шум, внутри этого ведра лопались пузырьки со звуком хлопушек. Из ушей начала течь грязно-жёлтая жижа, а потом наступала глухая тишина. Ходили и выходили люди. У них шевелились губы, хмурились брови. А Сашка слышал только один-единственный голос внутри: — Саша…Саша… На какое-то время отпускала боль и можно было жить только с этим голосом в обнимку. Сашка отворачивался к стене, ковырял пальцем зелёную краску, слушал голос и засыпал.
А вскоре Сашку стали водить на процедуры. Пышнотелая врачиха с круглым зеркальным блином на колпаке, сильной рукой запрокидывала Сашке голову и через нос вводила тонкий металлический стержень, на конце которого пристраивали шприц. Сашке объяснили, что нужно беспрестанно говорить «ку-ку, ку-ку, ку-ку…», пока через стержень вливали тёплую жидкость. Через месяц слух стал восстанавливаться, но всё равно всё слышалось, как через трубу. Немного помогли процедуры-вдувалки – когда та же врачиха приставляла к уху какой-то аппарат и требовала произносить теперь уже не «ку-ку», а «па-ра-ход», и на «ход» вдувала в ухо воздух. Сашка, что есть сил, терпел боль. Но в компенсацию своим неудобствам стырил из кабинета блокнот и ручку. Две исписанные непонятным почерком страницы вырвал и выбросил, а на остальных рисовал сражения кораблей и самолётов.
Днём Сашка обычно, забравшись в угол кровати, поджав ноги, выводил рисунок очередного боя. Когда он увлекался – его сражения начинали громко жужжать, рычать, греметь, взрываться, рушиться. Сашка, подобно утке, вытягивал верхнюю губу и, сквозь сцепленные зубы вырывалось: — Ввж-ж-ж-ж…
Соседи по палате терпели Сашку с трудом, но у каждого были свои причуды, поэтому заточение в виде принудительного лечения делило сожительские условия поровну на всех.
Сосед слева был совсем нежилец. Его постоянно мучил кашель, особенно если он засыпал на спине. Приступы кашля длились долго, надрывно и нудно. Если больной «заходился» до синевы, приходили санитар и медбрат, ставили совсем ослабленному соседу укол, и тот вскоре успокаивался. Но это был самый приятный исход. Если же кашель раздирал стены палаты ночью – медбрат и санитар спали в процедурном кабинете, и их мог поднять только приход дежурного врача из соседнего отделения.
Тучный сосед справа ворочался на скрипящей растянутыми пружинами кровати, потом с трудом усаживался на провисшей под грузом собственной туши сетке, вперившись злым взглядом куда-то вглубь палаты. Но глубь палаты не обращала ни на кого внимания, кашляя и хрипя, или жужжа крыльями Сашкиных самолётов.
А потом Сашку отпустили. Сколько прошло времени – год или пять, Сашка не знал. Он стоял около ворот больницы в какой-то странной одежде – в высоких ботинках на шнуровке, широких и коротких джинсах, подвязанных в поясе бинтом, вязаной кофте с широким воротом, и в чёрном выцветшем плаще. Ему собрали с собой немного вещей на сменку. Сердобольная нянечка положила в пакетик три крашеных яичка и булочку с изюмом – остатки накануне прошедшей пасхи. Она же и вязаную кофту надела на Сашку, приговаривая:
— Куда ж ты подашься-то?! И одежа собсем хлипкая. Ты не смотри, что кофта женская, зато, главное, в тепле…
На улице пахло незнакомыми запахами. На деревьях уже прощелкивались первые листики. Сашку качало вслед за проезжающими машинами, и кружилась голова. Сашка дошёл до бетонной будки, около которой остановился автобус, и выглянувшая из него голова скрипучим голосом прокричала: — Прямо, до вокзала! Через старую площадь и базар!…
Голова покрутилась в разные стороны, потом у головы появились плечо, рука и нога, а голос её продолжал скрипеть:
— Прямо!…До вокзала…Эй, ты едешь?
Сашка понял, что голова обращается к нему. От переполнившей его радости, что к нему кто-то обратился, Сашка разулыбался и пошёл навстречу голосу. Запрыгнул в автобус, и тот, зашуршав двигателем, качнувшись рывком, и повалив всех стоявших в салоне, рванул с места.
Сашка не стал проходить в глубь автобуса, он уставился в окно, за которым передвигались дома, люди, машины, деревья. Так он доехал до конечной остановки, и обернулся на уже знакомый скрипящий голос:
— Эй, брат, конечная, плати за проезд.
Сашка не понимал – что от него требует скрипящий голос. Он улыбался и кивал головой.
— Плати и выходи! – скрипел голос.
— Чё, не видишь, он полоумный, — толкаясь на выходе, проговорил кто-то.
Скрипящий голос начал громко кричать, хватая Сашку за ворот плаща:
— Ты, урод, плати, тебе говорю!
Сашка сжался, закрываясь руками и пакетом и ожидая удара. Удар последовал – по шее. Скрипящий голос схватил Сашку за ворот, развернул к выходу лицом, и с силой пнул. Сашка вылетел на асфальт. Но быстро подскочил и побежал вперёд – вслед за своими непослушными ногами. Он бежал и бежал, пока не выдохся. Забежал в какой-то закуток между жилыми домами и там уже затаился в углу пристройки к подъезду. Здесь же Сашка и заночевал. Ночью засосало в желудке, и он достал из пакета расплющенные от падения крашеные яички. Очистил от осколков одно и тут увидел, что из-за угла вырулили на него два сверкающих в темноте глаза.
— Мя-я… — послышался тоненький просящий писк.
— Мя-я…- писк осторожно подошёл ближе.
Сашка протянул руку с кусочками еды. Писк подошёл совсем близко, но с руки брать не стал. Сашка стряхнул разломанное яичко рядом на развёрнутый пакет. Писк накинулся на пищу и в момент уничтожил желток, а белок не тронул.
— Мне? – спросил Сашка и показал пальцами на белую яичную мякоть.
Писк посмотрел на Сашку и начал вылизывать шерсть. После скромной трапезы Сашка свернул остатки булочки в пакете и спрятал за пазуху. Потом поглубже укутался в плащ и уснул. Уже под утро, когда сильно затекли ноги, но вытянуть их не представлялось возможности – становилось зябко – Сашка обнаружил, что Писк, свернувшись клубочком, спал около, мурлыча откуда-то изнутри беспрерывно звучащим моторчиком.
На следующий день Сашка бродил по улицам и радовался проходящим красивым людям, уже подставляющим солнцу всё больше и больше открытых плеч и рук.
Ближе к сумеркам ноги привели Сашку ко вчерашнему подъезду. И снова, как по расписанию, к нему вышел Писк.
— У меня ничего нет… — проговорил Сашка коту, но тот подошёл ближе, ткнулся в Сашкин плащ, свернулся калачиком и снова наполнил воздух вокруг звуками своего внутреннего моторчика.
Однажды, во время дождя, Сашка пошёл вслед за своим маленьким другом и обрадовался, увидев, что в подъезде открытую дверь в подвал, где тянуло теплом от больших труб. Здесь же были разбросаны разные вещи – детский велосипед, старая тумбочка, листы крагиуса и даже старая подушка. С этого момента Сашка и Писк зажили, как люди.
Так пронеслось лето, наступила осень, а за ней пришли холода. Писк оказался беременным. Когда должны были появиться котята – никому не было известно.
Сашка хавался как мог, чтобы его никто не обнаружил. Самое сложное было – проникнуть в подъезд с домофонной дверью. Выручали маленькие дети, которые иногда подставляли камень, и проход был обеспечен. Но порой дверь никто не открывал, и Сашке приходилось ночевать на улице. Писк-то был мелкий и у него был свой потайной ход – через небольшое отверстие.
Главное – нельзя было показываться жителям подъезда на глаза, ну, чтобы они не разозлились и не выгнали Сашку, который прятался в подвале за листами крагиуса, когда кто-нибудь заходил с фонариком, чтобы выбросить очередную ненадобу. А когда, с приходом холодов, пузо у Писка было уже заметно для многих жителей подъезда, самые болящие начали его подкармливать. Кое-что от еды Писка перепадало и Сашке.
Однажды Сашка услышал разговор:
— Ну, и вонь у нас в подъезде…
— Это всё кошка. Выгнать её надо…
— Куда её выгонишь? Во двор – на снег?
— А может сдать её в приют какой-нибудь?
— Кто ж её сдавать-то будет?
— Ну, у нас же есть старший по подъезду – пусть он и занимается!
— Да, ладно, пусть родит, а там видно будет…
После этого и пришёл хрустящий болоньевой курткой с фонариком. Посветил, посветил, а Писк на него, как собака кинулся – защищал нашу территорию. А он – этот хрустящий – говорит:
— Ты прости, что тебя к себе взять не могу…У нас таких трое…Ты вот на – покушай, тебе сейчас надо хорошо питаться, — и поставил красивую красную чашку, полную всяких вкусных кусочков.
Потом, на следующий день, другие шаги были – лёгкие, и появилась большая коробка, и ещё кусочки прибавились. Сашка с Писком лакомились, и даже наедались. А кусочки стали приносить каждый день – утром и вечером. Утром – Хрустящий, а вечером – Лёгкая.
Жители подъезда всё больше ругались, что подъезд провонял. А тётка, которая махала тряпкой по полу, как-то устроила крик. Она кричала: — Не буду больше полы мыть! За такие копейки-то! Надоело мне эту вонь терпеть!
И ещё подслушал Сашка:
— Слышь…ты, добродетель, чё подкармливаешь кошку? Если жалко – ну, и забрал бы себе! – говорил противный, как хлопающая на ветру дверь, голос.
— А ты чего на меня наезжаешь? Вот ты возьми и забери… — это говорил тот, что приходил – хрустящий с вкусными кусочками.
— Вот не подкармливал бы, она бы давно отсюда сбежала. А теперь она ещё и беременная…
— От меня что ли?! Слушай, иди отсюда, воспитывай свою шантрапу.
— Это ты кого шантрапой назвал? Да я тебе…
Сашка закрыл поплотнее уши, чтобы больше не слышать, что происходит там, за подвальной дверью.
А на улице уже встали морозы, да такие, что Сашке в его плащике было уже не по сезону шастать по двору. И одного раза хватило, чтобы Сашка заболел. В бреду маялся несколько дней за своей ширмой. Писк грел Сашку, как мог, притаскивал ему хрустящие кусочки. Сашке уже стало немного легче, но слабость была такая, что он не мог вставать. И как-то утром услышал подозрительное шебуршание сначала за дверью, а потом и совсем рядом.
— Давай, по углам свети, я вдоль стены уже насыпал, — говорил противный голос.
— А ты хорошо заправил корм? А то вдруг не поможет! – сказал другой незнакомый голос.
— Да, нормально! Мне сказали – что даже нескольких кусочков хватит, чтобы эта тварь отравилась…Фу…хорошо, что хоть противогаз одел.
К вечеру Писк не пришёл греть Сашку. И утром не пришёл.
Сашка, ещё совсем слабый, на ощупь стал пробираться к выходу. Около двери он нащупал руками что-то липкое, и, щупая дальше, обнаружил уже охладевший комочек. Это был Писк. Сашка почувствовал, как у него из живота потянулся наружу стон. Сашка облокотился о стену и столько так сидел и выл – не помнил.
Дверь в подвал резко распахнулась, и на пороге оказалось чудище. У него не было лица, а были большие круглые очки, и вместо рта – железная коробка. Сашка испугался, закричал и рванулся вперёд – прямо на чудище.
— Ах, ты, собака…Пригрелся здесь…Так это от тебя вонь… — как в бочку, страшно кричал противный, как хлопающая дверь, голос.
Дверь на улицу распахнулась, и мощные руки противного вытолкали Сашку.
Город, по которому брёл Сашка, состоял из зданий, улиц, людей и…Сашки. Вот только у улиц были люди, у домов были люди, и даже у людей были люди – большие и маленькие. А у Сашки никого не было. Он был чем-то чужим и для этих улиц, и зданий, и людей.
Сашка пошёл на манящий запах. Невысокого роста мужчина от машины к небольшому домику нёс на огромном деревянном лотке вкусно пахнущие кирпичики хлеба. Сашка встал, как вкопанный, наслаждаясь запахом. В животе урчало от голода.
Мужчина бросил косой взгляд, отнёс ещё один лоток. А когда вернулся, протянул булку хлеба Сашке. Сашка, скрюченными от холода руками взял хлеб, поднёс его к лицу и заплакал.
— Эй! Тощий! – услышал Сашка хриплый голос и обернулся, — Это моя кормушка…
Сашка прижал булку к себе, отступил назад и остановился. Разломил булку напополам и протянул одну часть Хриплому.
Хриплый сощурился, откашлялся, кряхтя, встал:
— Откель ты такой взялся?! И-и – тощий!
Хриплый не взял отломанный ломоть. Хитро посмотрел на Сашку и мотнул головой. Развернулся, опираясь на палку и пошёл куда-то за дом. Сашка стоял и смотрел ему вслед. Хриплый обернулся:
— Ну, чё встал? Айда за мной!
Хриплый привёл Сашку к своим. Своими он называл Петровича и Нинку. Хриплого все называли Батя. Но Сашка мало говорил, и для него Батя оставался Хриплым – таким, каким он его впервые услышал.
Нинка сразу начала суетиться. Она порылась в сумках, достала из них всякую всячину – и замёршие кусочки из банок, и всякую другую всякость со шкурками и без.
— Петлович, — скосила взгляд беззубая Нинка в сторону третьего обитателя, — У тебя зе есть! Я видеда! Дотавай, не тылься!
Петрович хмыкнул, чего-то пробурчал и достал бутылку, наполовину заполненную прозрачной жидкостью. Нинка подолом протёрла посуду и пододвинула к накрытому столу ящик, указывая Сашке – сесть.
Всё это время Хриплый сидел, как царь, в низеньком кресле и докуривал окурок. Там, на верху, он был в перчатках. А здесь снял только одну и Сашка увидел, что одна рука у него ненастоящая. Сашка положил обе половинки хлеба на стол, присел на ящик и Петрович протянул ему кружку с жидкостью. Сашка отхлебнул, горло обожгло, но тепло покатилось внутри за грудью, и у Сашки на лице появилась улыбка.
— Как тебя звать-то? – принимая из рук Петровича свою норму горячительного напитка, спросил Хриплый.
Сашка улыбнулся, пожал плечами, но заплетающимся языком проговорил:
— Са-аша…
Так началась новая жизнь Сашки. Днём он вместе с новыми друзьями ходил к хлебному магазину или дежурил во дворе. Нинка собирала остатки еды из мусорного бака – рядом с домом, в подвале которого они разместились. Петрович днём уходил по своим делам и всегда возвращался с новым горячительным напитком. А однажды Нинка устроила праздник и подарила Сашке тёплое одеяло. Ничего, что одеяло было маленькое, но зато на нём были нарисованы самолётики. Сашка, как увидел эти самолётики – припал к ним щекой, разглядывал близко, водил по ним пальцем и, как ребёнок, радовался обновке.
Петрович как-то настороженно воспринял приход Сашки:
— У-у! Нахлебник! – ворчал он вечерами на Сашку, который приходил с пустыми руками.
А Нинка усаживалась около Сашки, гладила его по голове и причитала: — Не лугай его, он ма-аленький…, — и подкармливала то конфеткой, то печенюшкой.
Только Хриплый никак не реагировал на Сашкины неудачи. А однажды, когда Петрович допил свою норму и уснул, рассказал о его непростой судьбе.
— Ты на Петровича зуб не точи…Хотя ты добрый, Сашок, у тебя зуб – молочный ещё…Петрович у нас — человек! Он был когда-то ого-го! И звали его Игорь Петрович! Он мастер был по каратэ…А как пришли годы тяжёлые – его и скрутили. Посадили его ироды. Он из тюряги когда вернулся, а жена бывшая уже с другим схлестнулась. Ну, он и того…жену чуть было не порешил, а она его в психушку сдала. А когда он вышел – ни квартиры, ни жены – говорят, в другой город уехала. Вот он и стал промышлять – сначала на базаре жил, а потом его оттуда местные попёрли. А потом он в теплотрассе обжился и даже туда книжек натащил. Но как-то уснул и свечку не затушил, али цигарку – и пожар случился. Мы вот с Нинкой тогда его и вытащили из пожара. И вот мы вместе – семья.
Сашка слушал Хриплого и всё пытался вспомнить – а он-то сам откуда…Нет, не получалось! Только голос: — Саша…Саша…
Где-то во дворе завыла собака. Петрович вздрогнул и проснулся:
— Развылась…Не к добру это. Вот у нас прошлой зимой Хилый умер. Помнишь, Нинка?
Нинка кивнула головой. Петрович стал искать – что бы ещё выпить. Он опрокидывал в кружку пустые бутылки горлышком вниз:
— Говорят, даже собаки плакали, когда его ели…
— Фу на тебя, фу на тебя… — замахала руками в воздухе Нинка, — Злой ты, Петловить! Вот я знаю, что дауно-дауно люди были птисами и умели летать…как самолёты…угу…
Сашка услышал слово «самолёт» и стал смотреть на Нинку внимательным взглядом. А Нинка покивала головой и добавила:
— И вот када у них все пелья выпали, они пелестали летать…Да!
…Картонка всё ещё летала по двору. Ветер подбрасывал её и отпускал. А когда подбросил в очередной раз – Сашка поднял глаза в небо и увидел самолёт. Настоящий самолёт летел, рассекая голубые просторы, махал крыльями. Сашка впялился в небо, приложив ладошку к бровям, и долго смотрел вдаль, пока точка совсем не растворилась далеко-далеко. Ветер почти прекратился, и картонка лежала совсем рядом. Сашка поднял её, прижал к себе и поплёлся к дому.
У дома его встретила Нинка:
— Саска…помоги мне вытаскать сумки. Сёдни на улисэ занотюем. Там у них эти – санпидстанция, будут сыпать дихлофос.
Сашка помог Нинке вытащить баулы, спрятали всё это в кустах подальше от глаз людей, там же соорудили приспособление для стола. А тут уже и Петрович пришёл, и Хриплый. Когда совсем стемнело, Хриплый развёл костёр. Сашка лёг на своё одеяло с самолётиками, обнял картонку и уставился в звёздное небо.
— Мне сегодня подфартило, — начал хвастаться Петрович, он всегда любил прихвастнуть, когда выпьет, — Иду я, значит, ну там, по проспекту около речки, а около мене, прикинь, Батя, тачка крутая тормозит. Окошко-то открылось, а оттуда окликают меня…Игорь Петрович, говорят, это вы? Ну, я остановился. И узнать не могу…Да меня ж много кто знает! Ну, я и говорю ему, мол, ежли признал, одолжи, говорю, стольник. А он мне вот это протягивает.
Петрович достал из внутреннего кармана свёрнутый зелёный рулон.
— Сунул в руки, сказал «ос!» и уехал. Он думает, что Петровича можно вот так купить! Да я эти зелёные, — у Петровича задрожал голос и затряслись руки, — Я эти зелёные… — и он кинул рулон в костёр.
Нинка встрепенулась:
— Ты тё? Сдулел? Это з миллионы! – и полезла руками в костёр.
— Не трожь! – заверещал Петрович неистовым голосом.
— От дулень! От дулень! — причитала Нинка, и утирала нос.
Посидели в тишине. Потом Нинка как бы опомнилась:
— Саска! Тё ты не ес?
— Отстань, баба, от него, — взъерепенился Петрович, — он сёдни ничё не заработал. Я видел, как он дурака валял, за картонкой гонялся! И теперь, ишь, обнял её, лежит, в небе чего-то рассматривает…Поэт…Картонку-то надо бы сжечь, а то костёр потухнет…
Петрович потянулся к Сашке и потащил картонку на себя. Сашкина рука неестественно отпала в сторону. Петрович отпрянул:
— Никак помер?…
Нинка встрепенулась, упала на карачки и подползла к Сашке:
— Саска…Саска-аааа, — завыла она, — Помёл Саска-ааа…
Хриплый докурил окурок, поплевал на пальцы.
— Говорят, кто помрёт с открытыми глазами – тот с собой ещё кого-то уведёт… — глядя на смотрящего в небо Сашку, сказал Петрович, и отвернулся.
— Саска-ааа… – выла Нинка.
— А вот ежли кто с открытым ртом помрёт, значит, душа его вампиром будет, — продолжал рассуждать Петрович, и поднял глаза в небо…
Хриплый поднялся с места, подошёл к Сашке, наклонился. Теперь он был перед Сашкой вместо неба. Хриплый вздохнул глубоко:
— Да, не-е…дышит он…вон и моргнул дажа…
Одной рукой Сашка прижимал к себе картонку…, и виделись ему корабли, самолёты и улетающая от ветра картонка.