Деревенские сказы Пропа (все части)

 

Вета НОЖКИНА

 

 

ДЕРЕВЕНСКИЕ СКАЗЫ ПРОПА

ОКНА

У нас в деревне всяко чудо исходило от Пропа. Всё делал он своими руками.

Проп с Матрёной своих детей не имели. Соберут мальцов округи, Матрёна пирогами угощает, а Проп сказы бает, да мастерит чего, и нам показывает всякие домовничьи причуды.

Вот как-то рассказал он, как давно в избах не было окон. Одни рубленые отверстия в стенах. По лету днём их открывали, а в вечеру завешивали тряпицей. Осенью, с холодами, как на покров заколют живность, отверстия эти затягивали бычьим пузырём. Посему днём в избу кое-как свет проклёвывался. Ну, а в морозы затыкали оконные дырки войлоком. Войлок-то вообще в каждом дому в цене был. Его валяли из овечьей шерсти. Пока Проп вычёсывает да выкатывает шерсть, запаху стоит в дому – невмоготу.  Зато потом чего только из войлока он не делал – одеяла, затыки на дверь и окна, полови^/чки, а в основном-то валенки валял по колено, или куцие, как чуни. А Матрёна игрушечки складывала из остатков. Проп как-то своей Матрёне свалял из белой шерсти тонюсеньку фуфаечку – куцавейку, все соседки обзавидовались.

Враз после медового спаса, когда лето скончалось, и соты из ульев повытрясали, Проп пошёл на налима. Речка у нас горная, холодная. Налим только с холодами и выходит с глубины. Большая это рыбина — по аршину плюс локоть, а то и до сажени ростом. Кожу налима Проп сымал со вниманием, опосля пропитывал ядрёной вонючей водой, растягивал гвоздиками на доске, под навесом высушивал и выкатывал скалкой. Получалась тонкая справная плёнка. Её-то и приспособил Проп на окна. Проп рассказывал было, что в городе люди на окнах ставили стёкла. Но больно хрупкие они – не довезти до нашенского мира, да и дорогущие шибко.

Как весна наступала – Проп лонишную завесь из плёнки с окон сымал,  а ежли хмарило – закрывал войлоком.

С весной жизть разливалась, как и река. По зиме-то что — сколь не топочись по делам во дворе,  а холод в избу гонит. А весна придёт и зовёт тебя то в поле, то в лес, то на реку. А там – широта! Жизть!

А в малоснежец мы выходили на горку закликать весну. Мамка напечёт из теста птичек всяких, разукрасит их свёклой и луком, и мы с мальцами округи бежим гуртом на холм, и песню орём:

— Ой, кулики-жаворонушко, прилетите к нам в одонушко, несите весну краснушко, летось теплушко.

Или солнышко зазывали:

— Солнышко, солнышко, выгляни в окошко!

Проп нам к закличкам свистульки из осины выстругал. Мы пели слова всякие – звали солнце быстрее придти. А Проп сказывал нам, что там, в небе солнце живёт, как и люди,  в дому, и из окошка по весне выходит.

— А оно тож плёнку на окно в зимусь вешат? – я испрошал Пропа.

А он всем нам, – мальцам деревни, говорил так:

— Солнце – оно не люди, оно ж рыбу удить не может, потому и плёнку на окна не справит. У него окна, что иконы – святым светом разливаются сквозь небушко.

Опосля привез дядя Проп с волости китайскую слюду. Ох, какие он красивые окна справил с этой слюдой. А соседи всё судачили:

 

— Не-е, мороза не выдержит та заморская плёнка…

— Да срам-то какой – всё видать, что в дому деется!

— Окна – оне от нечисти защита, а тут – входи, кто хошь…

Проп молча окна новые заделал. А чтобы от нехристи защититься – крестом деревянным осенил. Получилось как бы в одном окошке – несколько окошек. И одну-то створку сделал открывающейся: коли в дому душно – Матрёна её распахивает. А кругом окна^/ прилепил деревянные задвижки, кои заволакивали окна, когда хмарь накатывала. А коли вёдро в небе – с окон и задвижку сымали и занавесь убирали.

Соседи диву давались. Прилипнут к окну носами сплющенными и глядят, что в дому деется.

И вот как морозы стукнули, Проп окна задвижками задвинул, так что и свет даже от керосинки со двора не видать.

Тепло в доме от печи. Булками пахнет. Пришли мы – мальцы с деревни. Проп нам валенки катает, а сам сказы сказывает.

 

Аршин – мера длины: от плеча до кончиков пальцев руки взрослого человека

Вёдро – ясное небо

Завесь – занавеска

Затык – кусок кошмы, которым обкладывали щели, дыры у двери или окна, чтобы не поддувало

Зимусь – зима, морозы

Куцие – короткие

Куцавейка – короткая одежда

Локоть – мера длины: от локтя до кончиков пальцев

Лонишная – прошлогодняя

Малоснежец – так называли март

Опосля — позже

Попозжа — позже

Сажень – тоже мера длины; прямая сажень: на вытянутых руках от кончиков пальцев одной руки до кончиков пальцев другой, и – косая сажень – от кончиков пальцев одной руки до кончиков пальцев противоположной ноги

Сымали — снимали

Хмарило – было пасмурно, хмаро

О БОГАТЫРЕ-БЕЛКЕ

— Скажу вам, почему белки людей не боятся…- начал Проп.

В беличьем дупле появился откуда не понять мальчонка. Белка его орехами, ягодой да грибами сушеными кормила. И взрос Богатырь. В плечах раздался – мало ему дупло стало. Да как повернулся неловко – дерево затрещало.

Взмолилась белка:

— Ты бы, Богатырь, дом-то не рушил. А то, жить-то как будем…

А Богатырю тесно. Он и так, и сяк, а приспособиться не может. Наступил день его свершеннолетия, и захотел Богатырь встать в полный рост. И встал: могучие руки в ветки продел, а головой в крону дерева упёрся. Белка его кормит всё, кормит орехами. С утра до вечера  в заботе. Вся её родня беличья помогает ей. И вот прилетели на ветки дерева птицы, сели, и говор вести стали:

— Глянь-ка, белка-то опять вся в работе, а этот устюг всё из дупла не выходит, хоть бы малость помог.

Помозговал Богатырь да как поддавил плечом – птицы-то в стороны полетели, и дерево в щепы раструхалось.

Шум-гам поднялся по лесу. На этот шум белка прискакала, глядит – а от дупла щепы одни валяются.

— Что же ты, сынок, сотворил? – спрашивает она Богатыря.

А он ей:

— Не колдошись, мать, я тебе такое дупло справлю – всем места убудет.

И построил. Связал ветками стволы деревьев, в землю вкопал и получился дом. Стоит теперича тот дом в лесу, и живут в нём белки и Богатырь. Богатырь им печку зимой топит, летом воду с речки таскает, а белки ему орехи носят.

Замолчал дядя Проп. Мы ему:

— Дядя Проп, а дальше-то как?

Дядя Проп чуню снял с чугунной ступки:

— Бежите по домам, бежите. Солнце уже село, утро скажет, каким быть дню, а в вечеру сбегайтесь – дальше поведаю.

Мы по тропинкам домой разбежались и еле дождались завтрева.

— Однажды Богатырь пошёл за водой к реке, — продолжил во вто/рый вечер Проп, — а по другу сторону видит – какие-то большие белки,только без шерсти и без хвостов, в танцах резвятся. Друг за дружкой по поляне бегают.

Нашёл Богатырь место у реки поуже, и наблюдать стал. Смотрит, а оне бегают, курлычут чего-то. А одна белка шерсть свою на голове распустила и в реке полощет. Подплыл к ней Богатырь и осторожно шерсть потрогал. Вскинула на него глаза большая «белка», да как закричит, что аж испужался Богатырь и, ну, дёру.

Прибежал в дом. Белку-мать спрашивает, что за чудо-белку большую видел. Белка вздохнула и говорит:

— Это люди. И ты их породы. В дупле-то у меня ты случаем оказался – подкинули тебя. Знала я, что случится это и уйдёшь ты от меня. Пришло время. Но помни всегда — кто воспитал тебя. И войной против родных не иди. Имя твоё Богатырь-белка.

И ушёл Богатырь-белка к людям. Обступили его люди, разглядывают. Странные его одежды трогают. А та, что шкуру свою в реке поласкала – подошла, взяла за руку и в свой дом повела.

Стал Богатырь жить с красивой белкой. Она ему женой назвалась. И кормит его и поит. А он в лес ходит – добывает ей орехи, ягоды. А она ему и говорит как-то:

— Что ж ты мне мясо не приносишь?

— Какое такое мясо? – спрашивает Богатырь.

— Как — какое мясо? Оленя или косули.

Пошёл Богатырь и убил оленя. Принёс жене мясо. А она ему:

— Зима скоро. Шубку надо бы мне справить. Мех нужен.

— Где же взять мех?

— А ты белок убей, и будет мне шуба.

Пригорюнился Богатырь. Как же ему родных белок-то убивать? Не может он то порешить. Да больно уж хороша его жена. Как против её воли пойти?

День проходит, другой. Пошёл Богатырь в лес, к матери-белке за советом.

А мать-белка ему и говорит:

— Знала я, что до этого дойдёт. И придётся тебе предать дом родной.

— Не предам я дом родной! – сказал Богатырь.

Пришёл он к жене, по столу кулаком стукнул и приказал:

— Шубу тебе из овчины справлю. А белок не трожь.

— Вот так и появился защитник беличий. С тех пор белки у добрых людей с ладошек крошки берут, а плохих сторонятся, — закончил рассказ Проп.

Мы вышли из дома Пропа, по тропинкам домой поскакали. Глядь, а на сосне белок целая стая сидит. Мы их, ну, кликать. А они – серохвостые – прыть-прыть с ветки на ветку и ужо около нас. Лапки передние, как ручки сложили, носиком водят и глазками туды-сюды, туды-сюды. Матрёна нам с собой пирога дала, мы его поломали и протянули ладошки с крошками белкам. Вот так и мы защитниками белок стали.

Устюг – большой размерами

Завтрева – следующего дня

Колдошиться – суетиться

Раструхалось – превратилось в труху от дерева

 

О КОНЦЕ СВЕТА

Напросились мы как-то с Пропом за ягодами. Снарядил он нас деревянными коробами – за спиной их верёвками закрепил. Вышли по утру, пока солнце ещё не встало, чтобы до жары управиться со сбором. А гусениц в том году было видимо-невидимо. На покосе, в бугул котомки побросали, так в них гусениц набралось, что еле обтрясли всё. Набрали ягоды-земляники. Нашли полянку под деревьями и сели на перекус. Проп нам и рассказал ещё одну историю.

— Было поверье такое – что ежли в какой год гусениц в поле тьма, значит, конец света близок. А породили-то конец света не люди, а Боги…

Собрались Боги на горе высокой и рассорились: не могут порешить, кто главный.

Один говорит: — Я водой заведую, без меня вы лишитесь пития, и ни трава не прорастёт, ни человек не родится.

А другой ему: — Я землёй заведую, уберу твердь из под ног, по ко^/му ходить будут звери и люди?

Третий молоньи пускает: — Я-де, светилами управляю, Ярило от всех скрою, так в ночи кромешной глаза друг другу повыколют.

Ещё один в разговор встрял: —  Я воздух от вас уберу, и в духоте погибнет всё живое.

А тут как тут ещё один сказал: — А я сам уйду. Я песнями, танцами, искусствами заведую, без меня можно прожить. И ушёл.

Притихли Боги. Ждут чего-то. И пока ждали, за людьми наблюдали. А те – утром проснутся, воды принесут, еду приготовят, землю вспашут, а тут уже и ночь снова на дворе. И так день за днём идёт, год за годом — одно и тож, одно и тож. Стали на земле цвета блекнуть. Ягод красных да жёлтых боле не найти. Птицы петь перестали. Собаки и те по будкам сидят. Кошки домашние по лесам разбрелись. Всё кругом  почернело даже. А на людей мор напал. Мрут и мрут оне. Звери и те дохнуть стали. Тьма всяких смрадных гусениц выползла. И солнце вроде всходит, а тучи его заслоняют. Люди стали запираться  в своих домах, не выходят никуда. Слух понёсси:

— Конец света пришёл.

Собрались Боги на совет.

— Как же так? Земля есть, небо есть, вода есть, воздух — а гибнет всё?

— Пропал интерес к жизни, — молвил один из них.

— Надо бы вернуть нам  Бога искусств.

Пришли на поклон к Богу искусств – он и вернулся. И только улыбнулся – птички запели, травы зазеленели. Все цвета яркими стали. И возрадовались люди птицам, а следом и друг дружке.

Закончил рассказ Проп. И мы, отдохнувшие, и сказом Пропа сытые,  вприпрыжку, с криком и песнями домой побежали. И ничего, что коробы тяжёлые спину оттягивали… Мы теперь знали, что уныние к концу света ведёт. А нам ещё жизть узнать надо ба, нарадоваться ею.

Бугул – сено

Заслоняют — закрывают

Молоньи – молнии

Надо ба – надо бы

Понёсси – стал распространяться

Порешить – закончить, довести дело до конца

Ржавина – ржавчина

Смрадный – вонючий, отвратительный

 

ПЕТРОВ КАМЕНЬ

— Вот какая земля наша? – спросил Проп, когда мы за черникой пошли.

— Ну, какая? Чёрная да грязная, — кто-то из нас ответствовал.

— А вот и нет! – Проп посмотрел куда-то далеко, будто оттудова ответ вытягивал.

— Большая Земля наша. Вон в поле выйди – пока засеешь, так кажись она уще не кончаема. Спину ломит от работы, думаешь: — Когда же она кончится?

Так начал новый сказ Проп.

— Сказывали наши старики, те, что Москву видели, что люду всякого есть на Земле – и белые, и жёлтые, и чёрные. Лицо у них такое. Мы вот – белые. А там далеко живут не таки, как мы — не мы – немыцы. Немыцам этим земли всё мало. Они с войной и идут на округу, и идут. Победят – землю себе забирают, порядки свои строят. И вот появился там в заморских странах ещё один немыц – хранцуз Наполеон. Уж он и пошёл на Москву.

— А какая она – Москва? – не выдержал кто-то.

— Ой-йоченьки! Красива Москва – красная! Там колеи да тропы каменюгой выложены. И ездют по этим дорогам телеги разукрашенные, вот как у цыган, только кибитки в золоте, да камениях. А в их,  в кибитках, царь разъезжат.

И решил хранцуз этот победить Москву.

Ему говорят: — Давай миром сойдёмся, а он ни в какую.

— А миром-то это как? – снова встрял самый любопытный.

— Миром-то – да это ж как было: в далёкой земле, где-то у церкви святого Петра камень есть. На него садится крестьянин мужик, а кругом народ тьмой стоит. Является царь ли, император ли в круге своём – со знатью всякой. Сымает этот царь одежды свои и надеват мужицко платье – кафтан, штаны из серого сукна и лапти. И вот стоит он –  в одной руке посох держит, а в другой поводья от коровы и коня. И идёт он к камню. За ним разнорядна свита в красных одеждах. Токо мужик царя увидел – кричит: — Кто идёт? — а царь ответствует: — Это государь страны.

А мужик ему: — Праведный ли государь? Дорога^/ ли ему правда страны? Почитает ли царь веру божью?

А все кругом кричат: — Он таков и таким останется.

Мужик не унимается: — А по какому праву он меня с камня удалить может?

А царёв ему ответ: — Он купит ентот камень.

Тады мужик легонько так бьёт по щеке царя, берёт корову и лошадь, и уступает царю место. Царь садится на камень, ему меч подают, а он им взмахивает, народу кланяется и клятву даёт быть судьёй праведным.

— Вот как значится, на мировую ходят! – воскликнул самый малой из нас Савка.

— А хранцуз Наполеон – никак на мировую не пошёл, — продолжал Проп, — Войной тока. Дома^/ жжет, поля топчет. А там у них,  у немыцев зимы нету…

— Вот те на – зимы нету! – не удержался Савка.

— Говорят, солнце там у них живёт, а к нам только в гости приходит.

Диковинные деревья и цветы там растут. А пришёл-то к Москве Наполеон — а тут зима. Он, чтобы согреться, пожары устроил, Москву-то выжечь захотел. Но морозы как стукнули – и не выдержал Наполеон – сбёг в свою немчушную землю.

— Уф! – малой аж руками всплеснул.

— Ну, побалякали, айда, пора идтить дальше. Вон ту гору одолеем – там и черника уже.

Поднялись мы на гору – уставши, наземь повалились. А Проп говорит:

— Ни-и…Вон за той горой черника. Отдохнём малёха и ещё один заход сделаем.

За той горой и впрямь черника была.

— Проп, а чего черника, где хотит, растёт? – на перекусе мы испрошали.

— Ну, эт оттого, что ей чёрной надо быть. Она северные стороны выбирает, подальше от солнца. А солнце краски во как раздаёт – каким ягодам красно^/, каким жёлто. Те травы да грибы, что под землёй растут – от земли цвет берут, а те, что на кустах да деревьях – от солнца. А черника, ишь, стелется, да в куст прячется, ещё и стебель иглы выпустил. Полезна ягода. Поднимает тех хворых, кто уже совсем к земле клонится.

Мы собирали чернику деревянными ковшиками, на краю которых Проп рыбьих костей насадил. Ягода на кусту мелкая. А  куст снизу подцепишь – ягода сама отрывается от листиков и сыплется в ковшик. Потом её — в короб. Только трясти не надо шибко, а то сок пойдёт. Мы тут же и наелись черники – ртами синим друг дружке улыбаемся и хохочем.

Потом ещё в камень поиграли, ну в тот, про который Проп рассказывал. Я мужиком был, а царём мальца Савку назначили – пусть царствует, ему дольше нашего жить.

Айда — пойдём

Йоченьки – причитание

Каменюга – камень

Побалякали – поговорили

Тады – в значении «тогда»

Тьма — много

Уще — совсем

 

САВКА

Семья у Савки жила бедно. У всех избы были со сруба, а у них земляная. Зимой, бывало, завалит снегом, Савку долго не видать. Однажды после большого снега Проп взял лопату и пошёл к дому Савки, мы тоже лопаты похватали и на помощь побёгли.

Откопали. А там картина такая – отец Савкин помер, и лежит на столе посередь землянки. Мать уже весь ор выорала. Одни глаза впалые глядят-глядят на помершего. Качает всё тело, и губы чего-то тихо говорят.

Савка на полке лежит, ноги поджал. Всё, что в дому из одёжи было – на ём одето.

Проп Савку сгрёб и к себе понёс. А тот еле жив.

Дома его Матрёна жиром собачьим растёрла, укутала и похлёбки дала.

У Савки жар начался и кашель такой, что за домом слышно.

Матрёна листья капусты к телу прикладывает и прикладывает. Черникой кормит. Потом намешала кислый квас с тестом и стала ноги Савке мазать. А малец всё никнет да никнет, как ветка надломленная.

Проп попросил меня подсобить – воды принести, да всё, что Матрёна попросит — сделать.

Матрёна говорит: — Лихорадка у него, комолый совсем, доктора надо ба. А сама то одно, то друго делает – вдруг поможет жар сбить.

Капнула она на камень в печи масла пихтового. Наказала мне шиповник заварить. Потом отдельно – зверобою, мураву, бруньки, мяту – всё по щепоти взяли и запарили в печке. Этим поили.

Проп с мужиками батьку Савки на погост снесли. В мёрзлой земле еле-еле яму выкопали. И прям там, на могиле, мамка Савкина в падучей забилась, пена изо рта пошла.

Вся деревня плакала – как же вот так, мор-то на семью напал. Но Бог жизть дал, он её и забирает, когда время приходит. Так нам Проп сказал.

Матрёна с Пропом пошептались, и по утру Проп лошадь запряг и за доктором поехал. Ехать-то долго – дня два туды и так же обратно.

На вто/рый день Савку колотить стало. Он лежит, мокрый весь, Матрёна только и успевает одёжу сымать да сушить.

— Ой-и, глянь Митяй, — это она меня кликнула, — сбегай на двор, на луну посмотри.

Ну, побежал я. Луна шаром круглым смотрит на меня. Большая такая. Матрёне говорю:

— Круглая она. А чего о луне-то судачить?

— Ой, ёчики-калёчики, — начала причитать Матрёна, — нам ишшо два дня продержаться, а там луна спадёт и Савке лучше/е станет.

Обложила она Савку цветными камнями: в ноги и в голову жёлтую смолу прозрачную положила, а около локтей зелёный камень. И говор начала на распев читать:

— На море-окияне, на острове Буяне камень белгорюч лежмя лежит. На том камене пристол Божий, на ем Матерь Пресвятая. Во белых рученьках держит Матерь лебедя белого, обрыват у него перо белое. Как отскокнуло белое перо, так отскокни хворь жаркая…

— А какое дело луне до нас? – спросил я, когда Савка успокоился и уснул, а мы с Матрёной сели вечерять.

— Луне, говоришь, како дело? Да её глаз всю воду мутит. Как она полная – жди беды. В это время ни садить в огороде ничего нельзя, ни на зверя, ни на рыбу ходить. Знай себе – полы мой, да избу чисть. Ты, Митяй, повертайся, с сенок пару луковок принеси, мы луковый отвар с мёдом  сделаем.

Пока Матрёна лук чистила, резала, мёдом заливала, в печку ставила, поведала она мне, откуда знамо ей всё это:

— Бабка моя много знала. Говаривали, хана одного она спасла. И он ей силу дал за то и свободу. Но за то, что она с ним не поехала, он проклял весь род и сказал, что скоро её род кончится. Но у бабки уже дочь была – мать моя, и на неё сила не пошла – я народилась. А вот меня, ишь, как судьба уласкала – не дала мне деток. Савкина-то мать —  слыхал — руки на себя наложила. Вот ежли Савку подниму – сынок мне будет.

Матрёна глаза подолом утёрла:

— На старости лет будет, кому воды принести.

— Ну, я ж у вас в помощниках есть. Мамка и тятька мои не супротив, коли я вам помогаю. Они говорят, мол, дядя Проп учёный человек, кто около него – тому можа и учёность перепадёт.

— А ты хошь учёным стать?

— А то! Буду по Земле ездить, людей изучать.

Засыпая, я представил себе, как еду в золочёной кибитке по каменной дороге, а вокруг народу тьма…

Вечерять – ужинать

Комолый – больной, слабый совсем

Повертайся – сходи

Подсобить – помочь

Пошумекаться — пошептаться

Сенки – веранда, хозяйственная пристройка под одной крышей с домом, за входной дверью

Судачить – говорить

Ёчики-калёчики – причитания в значении сожаления

 

ДОКТОР

Когда Проп привёз доктора, Савке уже стало лучше. Он ещё слаб был. Матрёна только приладилась его похлёбкой накормить, как услыхали мы — в сенках дверь заскрипела, и послышались притопывания и обтряхивания от снега.

— Давай, ложечку быстрёхонько съешь, родной. Давай, — Матрена успела споить несколько ложек бульона Савке и побежала глянуть в зырку.

Все бабы глядятся в зырку. И вот даже колдошится у печи, а в зырку – это зеркальце такое манёхонькое в стенку печки вделанное – смотрится. Уловила мой взгляд Матрёна и смутилась, щёки покраснели:

— Пропушка приехал! Намёрзси верно. Давай, направляй щи на стол.

Наперёд Пропа, в клубу морозного воздуха проявился невысоканький доктор – прям такой, каким Проп щёголей описывал – личико белое остренькое, на носу очки – кои туманом от мороза заплыли, в руках трость и чумодан, и спину прямо держит. Поклонился слегка Матрёне, а сам уже на больного смотрит. Следом Проп зашёл и дверь плотно захлопнул.

— Здоровия дому вашему! – проговорил доктор, скинул тулуп телеговый, а там и пальтишко с кучерявым воротом.

— Ну, как себя чувствуем, больной? – доктор уже растёр руки, снял очёчки, протирать белым-белым платком стал, и сел рядышком с Савкой.

Савка зарделся и одеяло на лицо натянул.

— Ну, господин хороший, мне сказали вы помираете, а вы сопротивляетесь – значить жить будете.

Матрёна уже накрыла на стол. Щедро накрыла – акромя щей – картоху отваренную, тыкву пареную, сало настругала, грибочки с погребу достала, редьку порезала, большую чашу с мясом поставила.

Я побежал до дому. Матрёна сказала, чтобы завтре приходил.

И я всё думал до завтрева – как на доктора учатся? Они же в городе никакой травы не знают, ни силу камня, ни дерева даже. Как так лечить-то можно, ежли от природы оторвался?

Вот назавтра эти вопросы и задал доктору. А тот смеётся. Говорит:

— А ты приезжай  в город учиться. Вроде смышлёный парень, такие нужны науке.

И Матрена улыбается и на меня хитро поглядывает.

Савка уже стал сидеть в кровати. Молоко с мёдом с маслом пьёт.

— Ну, садись. Как тебя? Митяем кличут? А меня – Михаил Семёныч зови.

— А у меня тятьку Ми^/хелем зовут, — говорю я.

— Ну, наверное, у вас польские или венгерские корни, а Михаил – имя ближе к библейскому.

Кто такие польские, венгерские я не знал. И в каком-таком лесу такие корни растут, тоже было непонятно. Доктор и говорил как-то не так, как мы. Евоные слова, как вода широкая – не журчит, как нашинская, а ровно плещутся. Я слушал его слова, а сам будто в море-океян попал.

А рассказал доктор нам о гимназии. Что собирают туда мальчиков, и учат правилам жизни – математике, речи, химии, астрономии. Особливо, когда доктор про звёзды зачал говорить, мы аж дыхание задержали. Какая ж жизнь-то оказывается большущая кругом. А мы – такие маленькие крохи в этом земном царствии. А потом ещё о смуте говорил доктор, о войне с японцами, и о том, что уже давно на царя покушение было, а теперь в России повсеместный терроризм.

А мы с Савкой так рассудили:

— Чего люди миром не живут?

— И царя-батюшку тревожат.

— И вот терроризм какой-то.

— Да-а…и война с японцами…

— Эт, наверное, потому что камень Петров далеко от них. Вот вырасту и привезу энтот камень  в город, — говорит Савка.

— Ты что?! Сюды его привезёшь, а там как без камня-то?

Задумались мы – как же камень поделить на всю землю, чтобы везде мир был?.

— Разломать его значить надо, чтоб каждому по маленькому камешку перепало, — не унимался Савка.

— Ну вот, у нас же нет с тобой Петрова камня, а мы мирно живём. Значит, не в камне дело. Вот поеду в город, и буду науки изучать, и найду ответ – как мир сохранить между людьми.

— Только ты когда вырастешь – про Пропа не забудь, возьми его с собой, — сказал Савка и как-то грустно посмотрел на меня, как будто я уже завтра собирался уезжать.

А назавтра уезжал доктор. Матрёна собрала в дорогу корзину с едой, запасов всяких в город дала – у них же там ни ягоды, ни грибов нет. А ещё они долго с Матрёной сидели за столом – она доктору о травах полезных сказывала.

Вся деревня вывалилась провожать доктора в город. Мамка моя сложила посылочку сродственникам. Батя Ваньки— переростка – дружка нашего – упросил Пропа медовуху в городе на товар обменять.

А как телега с Пропом и доктором тронулась, бабы плакать зачали,  а мы мальцы, следом побежали. Кто отставал – рукой от телеги отталкивался, становился и кричал вслед:

— Ангела-хранителя в дорогу!

— Ангела-хранителя в дорогу…

Манёхонькое – маленькое

Нашенское – наше

СЕМЕЧКА

По приезду Проп ходил весёлый, и с какой-то ярой прытью судачил о всяких причудах городских. Вот, к примеру, рассказал он:

— Чудаки-люди живут в городе! У них на окнах в горшках цветы растут. Кругом земли вон скоко, а оне в горшки её, да в дом.

— А чего тебе дивиться? Как птица воды из лужи напьётся, так и мы рассаду сажать будем по ящикам. Чем не цветы?! — встряла Матрёна.

— Мотя, ты ж рассаду-то дома держишь, пока ком не распался, а оне по зиме с цветами в дому.

— Ой, насмешил! Прям, в дому да с цветами?! А пахучими коль?

— Не знамо, нос не совал, — Проп собрался чихнуть и перекрестился, — Пчхи, пчхи…да, благослови тебя, Господь…Пчхи, пчхи…

Савка оторопел, глядя, как Проп чихает да крестится. А когда прочихался Проп, воды ковшом зачерпнул из кадки и пил большими глотками, что аж кадык туды-сюды по горлу ходил.

— Дядь Проп, а чего ты чихаешь да крестишься, чихаешь да крестишься?

Проп допил воду, губы да усы рукавом утёр, ладошкой бородку пригладил и к нам подсел. А мы всё то время Матрёне помогали пшено перебирать. Проп тоже себе горстку пшена пододвинул и, быстро выбирая пальцами одной руки чёрные и коричневые неошелушенные зернышки, ловко их смахивал в другую ладошку:

— Душа в человеке живёт в его дыхании. Дед мой ещё говорил – чихнёшь, и коли рот не закроешь, и не перекрестишься, душа может нечаянно вылететь вон, и полететь навстречу с Богом. Но рано мне ишшо дух испускать – вон, Матрёна чего без меня делать будет.

Матрёна настороженно посмотрела на Пропа:

— Чего брешишь, чего брешишь-то? Поди-ка, ящики из сенок затащи в избу – пущай земля отойдёт. И впрямь скоро семена сеять.

Матрёне несколько годов тому назад Проп привёз из города диковинные большие ягоды и обсказал, как в городе из них семена добывают и выращивают поначалу в ящиках с землёй, а потом росточки-рассаду сажают в прогретую землю. И назвал он эту ягоду «помодора». Ещё посередь летоси напрошлого года Матрёна выбирала самые красные помодоры и привязывала к кустам крапивную нитку, как знак, что помодоры эти на семена пойдут. Потом ждала, когда самые ярые помодоры поспеют. Вытаскивала из них семена, сушила их и раскладывала по маленьким коробочкам. Каждую коробушку подписывала химическим карандашом, который ежли послюнявишь – синим делал и рот и буквы.

Мы перебрали пшено. Матрёна часть на еду ссыпала, а часть в закрома. Потом достала мешочек холщевый и из него выкатила на стол коробочки с семенами. Надписи на них были такие – «жёлтый помодор», «красный помодор», «чёрный сладкий помодор».

— Вот, у прошлом годе Проп мне с ярманки новые семечки привёз. Поглядим – что за диковина.

От самих только названий слюнки потекли – вспомнилось, как сорвёт Матрёна с куста большую ягоду, котора прямо в руке разламывается, а сок с неё прям в рот течёт, и – другой еды не надо.

Проверила Матрёна семена, чернёные да кривые в сторону отбросила. А  к тому времени Проп уже лавку из сенок в дом затащил, а на неё ящики с землёй поставил, и новый сказ поведал:

— А вот знамо, как семена растут? – мы головами завертели, — То-то…Ну, слухайте. Вот мы семечку возьмём. Чего она с виду – семечка да семечка. А там внутри её жизнь спит. И чтоба разбудить енту жизнь, надо её поначалу, с восходом Ярилы, водой напоить. До полудня продержать в воде. А как набухнет – в холодные сенки её. Но следить надобно, чтоба не промёрзла шибко. Она так силу получит. Стойкой для морозов станет. И уследить надобно, чтоба не успела она прорости. Ну, а потом она – семечка, уже и в землю хорошо войдёт в ящике. Но только на полпальца сади. И с водичкой острожничать надо – перельёшь и загубишь. Семечка – она как дитя малое. Что положишь в него, то и по жизни понесёт.

— Вот бы семечка сама да в помодоре проросла! – придумал Савка.

Проп хмыкнул. Сощурил хитро глаза и говорит:

— Токо человек может семечку помочь вырасти. Человек – сила! Токо с ним она сможет вызреть, а потом плоды дать. Ежли человека не станет – и природа никому не нужна. Кто ей радоваться-то будет?

Брешить — говорить

Летось – лето

Напрошлый – прошедший

 

ПЕСНЯ

Наступила весна. Отвели Пасху. Проп достал из сарайки суковатку – таку борону для вспаха земли, оглядел её со всех сторон:

— Да-а…Скольки ты земли вспахала, — тепло так сказал Проп, глядя на эту земляную приспособу, — Мы ж токо с нею-то и обходились…

И поведал Проп, как землю его отец боронить учил.

По первости делали суковатку из ствола ели, а потом порешили – из вяза крепче будет. Обрубали несколько стволов до прямой сажени, связывали их лыком, и получался боронно^/й смык. Его на салазках везли к полю. А там, у кого лошадей не было – впрягались сами, да и тянули на себе. А как кузнец наш – батька нонешнего кузнеца Спиридона — начал сам руду с горы таскать, так и обзавелись мы на деревне плугом. Теперича он в повозке на колёсах едет. Лошадка его тащит, а мы тольки налягаем на плуг, чтоб борона глубже ушла. А следом мальцы с мотыками шуруют – комья разбивают.

— А меня на борону возьмёшь, дядь Проп? – испрошал Савка.

— В этом годе возьму.

— А почему Матюху в прошлом годе взяли на борону, а меня заныкали? – Савка, поглядел прямо в глаза Пропу.

А Проп как-то замялся, крякнул, а потом сказал, как топором по полену рубанул:

— Баб да малышат на борону не берут.

Помолчал, и уже помякше говорил:

— Борона – то ж начало жизни. Обуздать земельку, положить в неё семя может только мужик, да приросток-малец. Вот ноне и тебя, Савка, уже будем считать приростком. Возьмём, возьмём.

А с утреца пошли мы в поле – первую борону делать. Плуг  везли на телеге. Тятька мой пошёл, все мужики с деревни тоже. У нас всего-то семь дворов и было. Мы – приростки-мальцы – тоже поскакали. Нам  в радость – и комья земли толочь мотыками, и по лужайке бегать. Мужики так распорядились – первым Проп полосу прокладывает, опосля его другие сменят.

Плуг привязали бечевками к седлу. Проп снял рубаху, поплевал на ладони и сильными ручищами ухватил рукояти, и пошла первая. Он просаживал плуг в землю, всем телом налегая на него. А мужики в это время песню завели:

Ой, земной рай разда-а-айся!

Ой, каленый плуг, беги-и-и-и!

Земля-ма-а-а-атушка, корми де-е-е-етушек,

О-о-о-о-ой, земля-а-а-а, цвети-и-и-и-и!

Голоса мужицкие, как комья земли, то распадались в разны стороны, то вялко и рыхло переваливались друг в дружку. Долгими слогами откуда-то из груди собирались и тянулись звуки,  улетая и в небо, и в землю. На душе становилось так широко, как полю, по которому уже далеко ушёл Проп. Только и видно было, как налегает его могучее тело на плуг и оставляет за собой развороченную рыхлую землю, готовую принять в себя зёрна новой жизни.

Заныкали — упустили

Суковатка – примитивная борона

По первости – по началу

Мотыка – тяпка

Теперича — теперь

О КАМЕНИЯХ

— Мырда, мырда, тюли-тюли-тю-ю-ю-ли…- созывала Матрёна живность на кормежку.

Ещё не выпустили из загонов ни коз, ни коров.

— Покудова на лугах снег не растает, а трава не проклюнется – чего скоту дышать холодной землёй, — так Проп говорил нам.

А сам готовил верёвки, хлысты, и тут же смолу варил. Дворовая печка у всех была, чтобы в дом лишний раз не бегать – тут же и кипяток, и уварка для свиней и собак.

— Дядя Проп, смолу зачем варишь? – спросил я.

— Дык, корыто у Матрёны прохудилось. Али новое попросить у Спиридона? – рассуждал Проп, прилаживаясь ладонью к щели в корыте, — ладноть, пока засмолю, а там поглядим.

Спиридон – это наш кузнец. В кузне его чего токо не было – маленьки и большие железки. Глядеть, как Спиридон кувалдой работает – красота: размахом как приладится и тютелька-в-тютельку отпустит.

— Дядь Проп, а пожевать дашь смолы? – крутился тут же Савка.

— Да то же не жёвка, я в неё уже опилок добавил, — говорит Проп, — ни чё, стерпи недельку-другую, почки вон на деревьях скоро лопнут, листья полезут, а там в лес пойдём, мне ж веников надо заготовить, авось, там старая смола ещё висит.

А тут Спиридон  пришёл к Пропу, говорит:

— Запасы руды надо бы пополнить. Не подсобишь, Проп, завтре?

— А чё не подсобить?

— На телеге до места не проехать, ты ручную тележку возьми, и я тож – на двух сподручней будет везти. Поди ж наберём наверх, а там я за лето стаскаю. Токо заночевать придётся, за день-то не уложимся…

— Дядь Проп, Спиридон, а нас возьми, – глаза так и загорелись у Савки.

— А чё, пусть мальцы подмогут, — говорит Проп.

— Зло то, — пробурчал Спиридон, а сам  рукой своей могучей махнул – согласился, мол.

Утром, ещё впотьмах, мы вышли от Проповых. А на просеке нас уже Спиридон ждал. Матрёна и мать моя съедобы всякой наложили. Мы с Савкой  вперёд поскакали:

— Я и уснуть не мог, — говорит Савка, — закрою глаза, а мне всё кажется – без меня ушли.

Я тоже уснуть не мог. Про гору с рудой у нас всякие сказы ходили. Гора та, как загадка, не всех пускает. Говорили, в ней всякие пещеры есть, и духи в них живут. И каменей цветных уйма –синих, красных и жёлтых. Когда дядю Пропа снаряжали всей деревней в город, если кому что привезти надо было – камни ему сували. Камням этим цветным и по деревне разно назначение было – у меня мать ими иконки отделывала Матрёна ими лечила.

—  Я вот помню, Савка, когда ещё совсем малым был, все бабы  деревни выли по Сеньке с крайнего двора – пропал там в горе. А поговаривали, что он сума спятил – жить хотел там, одичал совсем, и сгинул.

— А ну, как мы его встреним? – с ужасом в глазах прошептал Савка.

— Ни-и, давно то было. Поди уже и помёр, — успокоил я Савку, а самого жуть взяла.

— Вертухаться мне пришлось,- говорит Спиридон, — чуть было зыбки не оставил – вот было б дело – коли уже на место пришли без зыбок…

— А на что зыбки? Что мы, качать там кого будем? – испрошал я.

А Спиридон говорит:

— Придём – увидишь, чё воздух зря молоть.

В тележке у Спиридона лежали молоток, кирка, лом, зубило, верёвки и тряпьё всякое. На спины нам Проп навесил короба из кошмы, внутрь поклажу обходимую наложил.

По дороге Проп рассказывал:

— Богата земля! Вот идём мы по ней, топчим её плечи, а она нас выносит, терпит, говорит нам – вот, пользуйся дарами моими. Но не прощает она жадных и злых. И близко к утробе подпущает только тех, кто пользу приносит. Вот Спиридон…

Спиридон глянул недобро на Пропа. Не любил он, коли о нём говорили. Молчал больше. Но Проп продолжал:

— Кто-то землю пашет-сеет, а кто-то камень от земли в работу пускает. Спиридон добудет руду, у себя в кузне её обработает, а мы потом с новым корытом будем. Ножи, кочерги, лопаты, вилы, плуги, да ишшо круги чугунные на печку, а круги на кадки – вон скоко всего на потребу в хозяйстве нужно, и Спиридон нам всё сам делает.

— Дядя Спиридон, а как ты из земли это делаешь? – испросил Савка.

— Да не из самой же земли, — буркнул Спиридон.

— Ты, Спиря, не хавайся, — вступился Проп, — услужи рассказом мальцам, глядишь, Савка тебя когда и сменит.

Долго молчал Спиридон, глазами туды-сюды водил, бровями хмурил, а потом начал:

— Камении земля носит разные. Батька мой тоже кузнецом был. Он говаривал, что есть учёные люди в городе, кто об каменьях этих всё знают. Ездил батя в город, нашёл там одного учёного и рассказал тот много полезного. Вот, например, званья камням всяким дал, да что с каким камнем делать. Учёный больно уж стар был. Был ба моложе, батя говорил, справил бы к нам экспедицию. Больно уж, говорит, край ваш богатый. Но не верил, пока батя ему всяки цветные камешки не вывалил. Тот аж ахнул и говорит – оставь мне это, я тебе все тайны расскажу, что знаю. И всё любовался камешками. А батя-то мой говорит, мол, толку-то пошто от смотрин на них, ты мне дело скажи. И тот взял в руки блесткий тяжелый камень и имя ему дал «феррит», или говорит, зови его «руда железная». И рассказал, как в горне, в печи значит, раскалить эту руду надо до головни, до крицы, и потом ковать-ковать, покуда весь шлак из неё не выйдет. Когда крица станет податливая – из неё, что угодно сделать можа.

А погодя Спиридон ещё рассказал, как руду крошат в порошок. Порошок в больших бочках заливают водой с жиром, мехами раздувают эту воду. Получатся сверху пена. Пену эту сымают и нагревают, чтобы выжечь серу,  и опять куют, куют. Это получается другая железка – красная, купрума.

Ох, и наслушались мы с Савкой новых слов, аж захотелось тут же это всё в деле опробовать – и ковать, и самим ножики делать.

К горе с пещерами мы добрались только  к полудню.

Гор-то много кругом, а эта вот такая особливая стоит, как царствие. Вся в скалах, только изредка там да сям тощенькие деревца.

Мы перекусили и за работу взялись. Спиридон вглубь горы ушёл, а нас не пустили. Мы только успевали помогать Пропу вытаскивать зыбки с землёй и сваливать это в кучу рядом, а опосля все вместе перебирали эту землю и то, что наказывал Спиридон – в тележки складывали.

Как стемнело – у костра сели кипяток с душицей пить. И тут Спиридон размяк, довольным стал – много, говорит, руды подняли. Растянулся на кошме, достал кисет – мешочек кожаный, какие мамка моя из кожи шьёт – расстелил подстилку и  вывалил перед нами всяки цветные камешки:

— Вот это, мобудь, яшма, а это кварц, а это, ишь, как мушка в камне застыла – красота-а! – перекладывал он камешки и нахваливал каждый.

— Завтра пусть мальчишки круг горы порыскают – можа ещё стекляшек найдут – бабы рады будут.

Мы с Савкой  и на самом деле камешков набрали. Половину, правда, Спиридон повыкидывал, говорит: — Нету силы в этом камне. А мне подарил жёлтый камень с мушкой, а Савке – голубой, и пообещал за подмогу ножички нам сделать.

Сували – давали

Хаваться — прятаться

 

О МАТЕРИ МОЕЙ

Я в семье был поскрёбыш, отхончик. Мои старшие братья^/ к Пропу не хаживали. Это меня мамка завсегда к Пропу засылала и говорила тятьке:

— Пускай Митяй помогает Проповым, детей-то у них нет, а мы все рядком живём – кто ещё подможет? Да и мне, там у Пропа, детишек с деревни обучать сподручно.

Мамка-то считать да писать мальцов учила. Дома тятька не разрешал ошиваться мальцам, и мать потому у Пропа нас собирала.

Но тятька ворчал по-доброму, незлобиво, но не противился шибко. Хотя и по хозяйству дел было много. Тятька и братья мои выхаживали лошадей – табун у нас был — на сто голов. А мамка была грамотная, и всех детишек деревни учила считать и читать. И говорила всё:

— Вырастет Митюша, мы его учиться пошлём  в город. Пусть будет человеком.

— А мы что ж, не человеки? Такие же у нас и руки и ноги… – возмущался старшой брат Ванька, да и лупил меня почём зря и всё приговаривал: — Ишь, учёным он будет…

Потому я с радостью убегал к Пропу. А иной раз Ванька меня до того долупит, что убегу в сарайку, спрячусь за дровнями и дую на лопнутую кожу, а она аж щипит.  Матрёна меня скоко раз увидит побитым и травками потом обкладывает. Мамку позовёт, посидят они, посудачат:

— Ой, не знаю в кого у меня Ванька такой злой — причитает мать.

— Да чего уж, зато вон какой работящий – всегда с отцом рядушком.

— Трофим, Николушка и Петенька не такие. Они, даже иногда и сестре своей Марусе помогают корову доить. А Ванька – нет, взял откуда-то, что есть мужицкие дела и есть бабьи.

— Не серчай на него, Мария, перебесится. Жениться бы ему. Вон, у Трофимовых девка подрастает – хорошая невеста для Ваньки.

—  Ну, вот осенью сватов зашлём. Поди не откажешь, Матрёна, свахой быть? Ты, жить, и Ивана Петра сына сватала. И мого Ваньку сосватаешь. Будем тебя кликать – сваха Ива^/новская.

— А чё?! Я не супротив…Ты Митяя к нам отпускай. Они с Савкой хорошо играют, а то и помощь какая то мне, то Пропу, — помолчала и добавила, — Проп сказывал, что Митяя учиться отправить хочешь?

— Есть у меня така задумка. Там же мои сродичи,  в городе, поди, не прогонят. С поклоном явлюсь.

— Ой, не примут как?

— А что со спросу-то возьмут?… — спохватилась, — Побегу я, Матрёна, засиделась.

Я потом к матери пристал, чтоб она мне рассказала о сродственниках в городе – откудава они там. А она говорит:

— Не тереби мне душу. Вон пусть Проп расскажет.

А Проп ни в какую:

— Не моё это дело, и всё тут.

Тут я и сознался, что мамка сама просила. А ещё и Матрёна об ихнем разговоре с мамкой подоспела. Проп, посетовал, покряхтел, да и рассказал…

— Жила твоя мамка, когда детём была, как у Христа за пазухой – в богатом доме. Манерам всяким училась. С маменькой своей в церковь по выходным дням ездила. И тут её, уже в девках когда она была, завидел Михель наш. Батька его в город с табором издалече прикочевали. Их, как ветку сухую, ветром по земле носило. Нигде осесть не могли. Коней крали, выхаживали, продавали, а каких на мясо пускали, и из кожи сапоги шили да сёдла. Здесь вот, недалече от нашего станища, оне табор поставили. А в город на ярманку приезжали. Там и улюбовал Михель Марию-то. А она девка – русоволосая, с косой из-под косынки чуть не до полу. И удумал Михель жениться на ней. А дед-то твой, отец его, говорит —, мол, ересь ты задумал. Табор их не примет русскую девку. Но Михель за своё, и решил, что коли уж не сосватать ему, так он её сворует.

— Ото ж, как коня! – выпалил Савка.

— А отец ему тогда и говорит — продолжил Проп, — своруешь девку, так и иди на все четыре стороны, куда хошь, я тебе не отец больше. Горячий Михель был, вот что ваш Ванька – весь характером в отца вышел. И подглядел Михель случай удобный – как раз в воскресенье после церковной службы – схватил девку, в кибитку её и, ну, дёру. Она и опомниться не успела. А до того уже он скит построил недалеко от горы, куда мы со Спиридоном  давеча за камнями ходили. Туда и привёз Марию. Она вначале напужена была, а потом сжились-слюбились. А вскоре оне к нам в деревню напросились. Михель-то добрый – он из городу ей и сласти привозил и тряпки всякие. А как-то Мария стала уговаривать Михеля – хоть весточку послать родным, что жива она. Михель уговорился. Приехал с подарками – с камнями дорогими – к отцу Марии в ноги поклонился. А те его прогнали, сказали, чтобы духу его не было. Но сестра Марии догнала, передала от матери, что это хорошо, что он приехал, теперь знать будут, что жива Машенька. С тех пор уже стоко воды утекло – отец Марии, дед твой помер, а бабка-старуха с сестрой вашей маменьки – Прасковьей живёт. Сестра-то в старых девах ходит. Я бывалыча приезжаю в город, им гостинцы от Марии привожу – потому и знамо мне всё то. А оне книжки всякие передают, да отрезы на платья.

Ох, и вошла тогда в меня эта история. Долго я измышлял – как предстану перед своими далёкими сродственниками.

Отхончик – младший ребёнок в семье

Ошиваться — находиться

Поскрёбыш – тоже младший ребёнок в семье

Сарайка – пристройка во дворе – для скота или для хранения дров

Сродичи – родственники

ИВАН-ЧАЙ

— Не знаешь, Митяй, чего у кошки таки усы длинные? – как-то спросил меня Савка.

— Не знамо, давай у Пропа испрошаем, — говорю я.

А Проп как раз погреб сушил: доски из него вытаскивал, те, что плесенью покрылись, да кадки с остатками капусты и съестных грибов:

— Ну, подсобите-подсобите. Кадки-то на реку бы свезти – помыть и обсушить на солнышке надыть.

Мы всю ту поклажу на телегу взгромоздили, Матрёна нам ещё утвари на помывку кинула. И пока ехали, Пропу спрос задали об усах кошкиных.

— Усы – оне человеку-то как бы и незачем, только щи на них застревают, да по морозу сосульки образуются. А вот кошки, собаки усами вертят – чуют значит – где пища, где враг. Любую тревогу они усами ловят. Вот сидит кошка, вроде как спит – глаза закрыты, а усы её дёргаются – значит, чует она, куда хозяин пошёл, где мышь поскреблась.

— А почему собаки живут на улице, а кошки в дому? – спрашивает Савка.

— Собака двор охраняет, а кошка – дом от мышей и змей. А ты, Савка, рад бы и курей в дом затащить, — смеётся Проп.

— Жалко их. По зиме-то и курам холодно, — погрустнел Савка.

— Они ж родились не в тепле, значится им друга жизнь и неведома. Потому привычны они в курятнике. Там у них сено есть, жердочки любимые. У всех живностей – свои дела. Петух возвещает, что Ярило встал. Кура яички несёт. Корова – молоко. Хрюшки – бездельники. Их кормишь только на убой, чтоб самому в зимусь кормиться. А коли мясюгу вкушать не станешь, так ослабнешь и хвори на себя нагонишь.

Мы уже к реке подъехали. Проп наказал травы-муравы надёргать, чтобы ею да песком чистить кадки.

— Вот глядите, в реке тоже своя живность есть – рыбы всякие. И усы тоже у рыб есть. Самые большие усы носит сом. Но сом – лежебока. Его мясо только в печи готовить. А на уху лучше щуки не сыскать. Шкура у щуки твёрдая – чешуя. А вот у ускуча, например, одна кожица тонкая. А мясо ускуча вон какое вкусное. Ускуча словишь, солью посыплешь и уже есть можа.

Проп нам про рыб говорил, а сам выше по течению поставил жерлицу – такую удилку на рыбу, и несколько плетёных закидов.

— Пока моем, и рыбы насобираем. Сома только ввечеру можно поймать. На лучину. Он на заре любит из воды выходить. И какой большой встретится – напужаться можа. Поговаривали дажа, что сома ловить – беду себе зазывать. Кто его увидит из воды-то вышедшим – либо помрёт скоро, либо дом сгорит. А кто сказывал, что сом грозу наклика/ет. И ежли вышел днём наверх воды – к дождю то.

— Давайте не будем сома кликать, — испужался Савка.

— Ни-и, сом у нас редкий гость. Он любит лайду, там его становище, а у нас ежли пробегом может заявиться.

Кадки песком и травой отдраили и поставили на солнце сушиться.

— Айда, чего покажу, — Проп пошёл вверх по реке, а мы за ним затрусили.

Вдоль берега, меж камнями были рясно натыканы палки. Вода прозрачная, журчит себе, течёт куда-то, а под ней, под водой колышется трава, как волосы. Проп разулся, штаны и рубаху скинул – и в воду. Мы с Савкой переглянулись – чего это Проп решил  в холодной воде скупаться, не время ещё. А Проп один камень откинул, другой, и достаёт оттудава траву каку-то и на берег кидает.

— Енту траву – Иван-чай, — кричит Проп, — с позапрошлого года здесь мочу.

Он вылез на берег, дрожит весь, а сам траву поднимает, и разорвать пытается. А она ни в какую, и Проп радостным делается:

— Думал, напрок достану – ан-нет, ужо крепка. Это ж какие крепкие верёвки будут! Ужо скоко раз мыл в воде стебли, и вот порой поленишься, да по-быстрому вымочишь, и верёвки слабые получаются. А из этой теперича такие выйдут, что каменюги ворочать можа. Пакольная верёвка в хозяйстве – первое дело. Ни один дом без неё не ставится. Оно, верёвку-то можа и из крапивы сделать, птица вон – клёст – гнездо крапивными нитками скрепляет. Коли ткать крапивную материю, она крепка выходит. Корзины из неё и туеса нарядные случаются. В городе их хорошо берут. Но быстро портится крапива. А вот нитка из Иван-чая – даже соли не боится. Рогожки и упряжки для коней из такой нитки – любо-дороги.

Мы дотащили до наших кадок мокрую ботву. По дороге Проп жерлицу снял – там одна рыбёшка болталась. А в закиды мелюзги набилась тьма, и даже пара щучек.

Мы ехали на телеге до дому. Птичий щебет в ушах стоял, и радость тихая по телу изливалась – Ярило к нам пришёл, скоро тепло совсем устоится.

Лайда – озеро

Мясюга – мясо

Напрок – на следующий год

Затрусили — побежали

Рясно — часто

 

МОЛОЧНЫЙ ЗУБ

Проп с утра полез на крышу. Поскидывал старую солому. Проверил слеги — это жерди такие на крыше, между которыми солома крепится. Какие-то жерди под зимним снегом проломились, так Проп их заменил новыми. Соломенные снопы Проп всю зиму в сарае продержал, чтобы они «уселись». Это проверка такая на прочность. Проп их на двор повытаскивал, разложил рядком и приказал нам осоку из снопов повыдёргивать, а сам острой лопатой края выровнял. Много снопов получилось. Мы ему эти агромадные снопы на крышу подавать стали. Моих братьёв даже позвали в помощники. Проп сноп принимает и ловко так  на крючья слеги низает. И это только первый – верхний слой, опосля же укладывается на свясла второй слой. Проп сделал толстыми снопы, говорит, мол, чтобы подольше крыша послужила. А сверху это всё притужили инван-чаевыми лыками к ещё одному слою жердей. Упахались шибко. Матрёна позвала всех к обеду – мяса наварила и пирогов напекла.

Уже почти потрапезничали и вдруг Савка как заорёт: — Ой, зуб-зуб мой!

Глянули, а его зуб в ладошке лежит. Савка – в рёв. А Проп говорит:

— Молочный зуб слетел, надо ба его быстрее мышке отдать, чтобы она новый зуб Савке подарила. Старое – в воду, новое – в угоду, к лицу — молодцу. Нукась, встань у угла, подними руку с зубом и прокрути над собой три раза и говори: — Молочный зуб, убери зуд. Молочный зуб, убери зуд, Молочный зуб, убери зуд.

Савка так и сделал.

— А теперь глаза закрой и слухай меня, — Проп встал над Савкой, руки над его головой поднял и начал говор говорить: — Тридцать три сестрицы, да братья их Захарий да Макарий, да ещё одна сестра Ульяна – все сами говорили, чтобы у раба божьего Савелия щёки не пухли, зубы не болели, век по веку и отныне до веку. Тем моим словам ключ и замок, ключ в воду, замок в гору, зуб в нору. Забери, мышь, зуб молочный, отдай Савелию зуб прочный. А теперь, Савушка, не повертайся, и зуб кидай назад, в угол.

Всё до точности сделал Савка. Потом Матрёна ему рот сказала открыть и положила на место зуба мякиш хлебный с маслом пихтовым. И опосля ещё напоминала: — Не зализывай, не то зуб кривой вырастет.

Повертаться – повернуться

Притужили – тугими узлами связали

ПЧЕЛИНЫЙ СОН

Одного из мальцов звали Сенька-переросток. У Сеньки-переростка тятька держал пасеку. Сенька по весне тоже у Пропа околачивался, как и я. Мамка моя нас учила грамоте. Матрёна похлёбкой кормила. А Проп даже бывало и мамку подправлял. Мать глаза в пол опустит и ворчит тихонько:

— Сам бы и давал грамоту, раз учёный.

На учёбу прибегали ещё мальцы – Гришка пастухова сын, и Алексашка – с крайнего двора, сын Захария и Марфы, у них ещё бабка Авдотья-повитуха.

Как-то обмолвился Проп, что надо бы новую избу отстроить – доктор, что зимой приезжал, обещал найти учителя и к осени в деревню прислать.

Мужики на сходе по рукам ударили и решили избу всем сходом ставить. А мы – мальцы – любопытствовали всё – когда, да когда учитель приедет. Проп и говорит:

— Опосля медового Спаса.

И стали мы мечтать, как будем все учёные:

— Я буду доктором, — говорит Гришка пастухова сын.

А Сенька ему:

— Вот сдурел! А кто ж стада пасти будет?

— Как – кто? Тятька и дед Пётр.

— Да, они ж уже совсем старые, — не унимался Сенька.

Задумался Гришка, а потом говорит:

— А сестра моя близнячая Нюшка!

— Вот смеху-то, — сотрясался от хохота Сенька, — Девка пасти стадо будет! Да её волки ночью загрызут.

Гришка помутнел весь, брови свёл.

— А мне вот и на пасеке хорошо. Подрасту – буду, как тятька и братья улии трясти, — гордо выдал Сенька.

А Савка отвернулся к окну и грустным сделался.

Алексашка тоже встал посередь избы, руки в боки сделал и говорит:

— А мне тоже учёным быть ни к чему. Я, как батя, сапоги шить буду.

Тут мне как-то жутко стало от представления, как будто я один в городе и все меня покинули.

— Савка, давай вместе в город поедем, а?

Савка обрадовано ко мне обернулся:

— А ты возьмёшь меня? Ты возьмёшь меня? Я ж тебе верой и правдой служить буду.

— Что ты, Савушка, — у меня защемило за грудью, жалко стало смотреть на Савку.

— Добрый он, — думал я, — совсем в жизни один потеряться может. Но у него ведь Проп есть.

А тут и Проп зашёл в избу.

— У Марии дела по дому. Мы сегодня давайте о чём-нибудь своём – мужицком – побалякаем.

— Дядь Проп, пошто нам учиться, ежли учёными только Митяй да Савка будут?

Проп глянул на нас с Савкой, улыбнулся и говорит:

— Скоро такие времена наступят – неучам жизни не будет. Грамотеи будут все. И в книжках будет всё написано о жизни нашей.

— Вот жизнь-то наступит! – размечтался Савка, — А я буду эту жизнь писать!

Мы посмотрели на Савку, а он сидит  — счастливый и лыбится, и мы все довольные рассмеялись.

В избу постучался и зашёл старшой брат Сеньки – Егор:

— Там это…Батя зовёт завтра всех на пасеку. Пчёл будем будить.

Пчелиная пасека находилась в подлеске. Там же Самсонова семья поставила капитальный сруб. Самсон и двое его старших сыновей не вылазили с пасеки.

Самсон позвал мальцов на побудку пчёл, чтобы те, вылетая на первый облёт, запах «своих» учуяли и знали.

И снова мы подивились, как много знает Проп. Он нам рассказал про пчёл всё, что ему было известно.

— Пчелиный сон кончается по весне. Всю зиму пчёлы просидели в ульях, хаваясь от холодов. И вот, как только солнце нагрело улии, пчёлки делают первый облёт…

Самсон и сыновья открыли улии. А мы здесь же неподалёку в засаду сели – наблюдать.

Вот солнышко к полудню вышло. Показалась в одном улии одна пчела. Осторожно, качаясь, полетела она делать первую петлю. За ней – вторая, третья. И из других ульев пчёлки потянулись в воздух. Крутились они вначале возле улиев. Опосля, всё выше да выше поднимаются. А воздух кругом звенеть стал, наполняясь гулом и тоненьким звяканьем:

— З-з-з……

— Сейчас они первый облёт сделают, из себя всё накопившееся за зиму выпустят, вернутся,  и будут чистить своё жильё. А мы им поможем.

— Всё будем чистить?! – присвистнул Савка.

А в это время Самсон, жена его Самсониха, старшие сыновья и даже Сенька подошли к разным ульям. Днища улиев отделили. Самсониха и Савка унесли их чистить. А братья и Самсон вставили новые лотки, ещё пахнущие свежим деревом.

А тут и пчёлы стали возвращаться. Кружат над ульями, и по одному спускаются – каждая пчела знает свой дом. Сенька вернулся с дымной курилкой. Обошёл с дымом все улии. А пчёлы-то, пчёлы будто танец танцевать над улиями стали. Натанцевались и по домам разошлись.

Так закончился долгий зимний пчелиный сон. Жизнь пошла на лето.

 

ТРАВЕНЬ

Травень в полнолунии всегда грозится последними ночными заморозками. Враз черёмуха цветёт. Но следом же и травы в сок идут, и щавель, и ревень.

Вот через семь дён после последних заморозков мы и пошли за ревенем – время ему дали солнцем наполниться. Ревень растёт в горной стороне, на пригорках. Какой уже в трубку пошёл, а в низине ещё сочный. Проп сказал, чтоб мы в кучи ревень стаскивали, и лопух от него не отламывали.

— Зачем лопух-то оставлять? – я спросил.

— В хозяйстве сгодится – и кроликам и козе лист нравится.

Я-то знал, что из черенка ревеня в каждом дому лакомство сладкое варили и сушили для начинки пирожкам. Мать у меня и суп с ревеня готовила. А пока ревень свежий – его и так пожевать было в радость – кислятина, а вкусно.

Насобирали мы уже мешка три.

И вдруг тучи набежали. Молонья засверкала. Вдалеке гром грянул. Мы прыгать радостно стали:

— Гром, гром! Первый гром! Перуном – первый гром!

Проп перекрестился:

— Перун пришёл…

— Дядь Проп, вот кричалку мы кричим сызмала, а «перуном» — не знаем чего это.

— Давайте-ка ревень сбирайте, да оттартаем его к скале.

Упыхтелись мы, пока весь собранный ревень таскали. Глядь, а там в скале пещера.

— Вот, диво, — говорит Проп, — Это ж скоко лет я в энтом месте не был…Не було ж раньше пещеры, токо маленька выемка. Видать, дожди вход намыли, а унутре и ране дыра была. Ну, будет, где сокрыться.

В пещере хватило места всем. Тут уже первые капли дождя брызнули, и тако укрытие нам было на руку. Мы с Савкой сели, друг к дружке прижались, и ещё бы рядом с нами все наши мальцы уместились.

Проп успел уже веток наломать и корягу сухую притащил, костёр запалил и картоху рядком сложил.

— Пущай прогорит малость, а потом картоху в золу загребём.

И рассказал Проп про Перуна.

Жил на небе такой царь с рыжей бородой, а вместо волос на евоной голове — тучи серые курчавые. Злой он был на небесного Змея, Перун этот. А Змей-то хотел Солнце похитить. И ездил Перун по тучам  в колеснице, прогонял Змея, лупил его лыком. Оттого и гром гремел. Как накатом пойдёт – тучи ходуном ходят. Повоюет, в погоне за Змеем, гром да молонии, как мечи, в него позапускает, какие в Змея попадают, а какие на землю улетают.  И коли грешный ты – молонья в тебя может попасть, и замертво сляжешь…

Пока рассказывал Проп, мы с Савкой уснули. И приснился мне сон – едет дядька с рыжей бородой на колеснице, размахивает кнутом красным и кричит:

— Разойдись! Разойдись!

А впереди коляски бежит змеюка огромная, на ногах у неё лапти с аршин. И вдруг ка-ак полетит плеть красная, да как загремит всё кругом…

И проснулся я. А это Савка уже меня за плечо теребит:

— Митяй, Митяй, дождь кончился, выбираться пора.

А воздух после дождя свежий – аж вдох до самых пяток уходит. Солнце выглянуло. И так радостно на душе.

Вышли мы из горной стороны. А на лугу-то, глядь – радуницы распустились. И запах стоит такой сладкий, что голова кругом пошла.

— Эти радуницы – из молоний Перуна появились, — сказал Проп и к цветку подошёл, — Ишь, как в каждом  цветке шестипалом молоньия осталась.

Глянули мы, а так оно и есть – посередь синих лепестков будто мохнатая жёлто-красная молния впилась.

— Вот и лето зачалось! Перун-царь пришёл, радуницу подарил, лето открыл до цвета папоротника, до Перунова Дня, — сказал напоследок Проп.

Взвалили мы на плечи мешки с ревенем и поволокли их в деревню.

Евоная – его

Травень – май

Перунов День – 20 июля

БЕРЁЗОВЫЕ ХОРОВОДЫ

Каждый год, на растущей луне, в червень, Проп ходил в берёзовую рощу. К блаженным деревам, как говорил Проп.

— Отчего, Проп, говоришь, что они блаженные?

— А поглянь – стоят, среди чёрных да бурых, красавишны, аж светятся – светлые до того. От кажного дерева своя польза есть. И от сосны, и от ивы. Но эти – блаженные – самые полезные. Вот, пока она молодится, ветки её наломаем и в веники повяжем. Зимой-то на пару и спину почистят, и ломоту снимут, и силу лета дадут. А ежли листья да бруньки запарить – от хвори встанешь. А в печи дровни березо^/вые – самое тепло дают.

Потом, когда уже наломали мы веток, Проп ещё о блаженном дереве поведал.

— Оно — что колодец: черпашь, черпашь из него, а оно всё больше силы даёт. Лучину запалишь от какого другого – коптит да и только, и сгорает вмиг. А под лучинушкой березо^/вой – скоко чуней нашито – будь-будь….То-то ж!… А из лыка березо^/вого и лапти хороши, и где подлатать лукошко…У Матрёны поспрошай – она тебе о чудесах этого дерева, ох, обскажет.

Проп сидел под деревом, о ствол его тонюсенький облокотился, глаза в небо увёл, и сам был, как блаженный.

— У кажного дерева своя сила…

Проп поднял глаза и вдоль дерев повёл взглядом, потом, как ошалелый, всколыхнулся, соскочил и побежал. Я за ним.

— От оно! От оно!

Проп обнимал берёзу, свесившую длинные вётлы. Он гладил дерево, рассматривал каждую пядь белого ствола. Потом притянул ветлу и на язык опробовал.

— Поглянь-ка – новая белая кора выросла. А я горевал – коль не вырастет. И лист как мякиш в молоке мягкий.

И рассказал Проп, как много годков тому прошло. Жил в деревне у нас Поромон. Бурый мужик был.

— Бурый – почему?

— Плохой совсем. Я его в городе из драки вытащил. Он напросился со мной в деревню. Говорил – житья ему там нет. Я, дык, обрадовался – грамотный этот Поромон. Словами всякими мудрёными говорил. А он приехал и стал смуту нести. Всё говорил – мы тёмные, живём не по правилам. А потом Захарьеву дочку – Агапу – обманул, жениться обещал. Мы ему всей деревней говорим – ставь дом и забирай Агапу. А он, спьяну, ей всякого набрехал, что девка умом повелась. Стала молчаливая.  Из петли её не успели вытащить. Наложила на себя руки Агапушка. Тут Поромон пошёл в березняк и стал рубить блаженные дерева. Кричит: — Я вам устрою счастливую жизнь!

Матрёна-то коло рощи была – траву собирала. Как услыхала – в деревню прибёгла, мне всё сказала, а сама по дворам кинулась с криками на подмогу.  Я вилы схватил. В рощу прибежал. А Поромон уже много дерев положил, и, было, за энту красавишну взялся.  Я ему кричу:

— Кинь затею! – а он на меня с топором пошёл.

Ну, я его вилами…того. Наши сбежались, а он уже дух испустил.

Я потом вырыл землянку и себя замуровал в ей.

…Проп рассказывал и голос его дрожал, как листик на ветру. Голову вниз опустил. Видно было, как тяжко ему.

Пропа тогда всей деревней искали. Я ещё малой был, но помню, как эту историю мамка с тятькой сказывали. Пропа нашли. Откопали. До дому дотащили. Тогда и порешили – ежли выживет, будет он святой для деревни. Вернулся в себя Проп. И только чрез два года в себя пришёл. Вот так он себя шибко наказал.

Ветерок поднялся. Листики побежали рассказ пересказывать. И все берёзки будто в хоровод встали, и кругом нас стали качаться, как танцевать. Мы ещё чуток посидели под березовым хороводом, и молча домой пошли.

Червень – июнь

 

БЕЛОЕ ОБЛАКО

День к концу клонился. Солнце к закату ушло. А по правую руку на небе белое облако повисло. И висит, и висит.

Я домой воды с колодца накачал. Мамка на утро задумала одёжу всю зимнюю сушить да мыть. И вот уже вёдер дюжину оттартал*, а облако всё висит.

У матери спросил:

— Чего оно повисло-то?

Мать встревожилась, косынку набросила и побежала на пригорок. Вернулась смурная  и говорит:

— Не поспела одёжу высушить…Теперича до второй луны хмарь надвинется.

Я аж присвистнул, за что подзатыльник от брата получил.

— Поди ж, прояснится? – говорю.

— Ты, Митяй, к Пропу сбегай – узнай чего там…

Я и побёг. А Пропа дома не было. Матрёна тревожная, говорит:

— Пошёл он к Петру – пастуху. Ихний Гришка прибегал, говорит, что Петра лихорадка разобрала.

И я к Петру побежал.

Хозяйство у пастуховых было большое – там и жена Петра Настасья, ихний сын Иван, которого давно уже Матрёна сватала к Дарье. А теперича у Дарьи и Ивана уже были свои дети – близняшки Гришка и его сестра Нюша.

Бегу, а слышу – позади окликают меня. А это Матрёна:

— Я, — говорит, — думала, ты так просто поспрошал. А ну-к, подсоби мне…

Я перехватил тяжёлую поклажу у Матрёны.

— Чего это?

— Да, мазюки, травы, настойки…Ты осторожней неси – не взболтай.

На дому у пастуховых все сидели вокруг Петра. А тот бился в лихорадке. Проп и Иван его к кровати привязали. Настасья слёзно и жалобно причитала:

— Ой-и, Петруша, не покидай, не покидай…Господи Иисусе, не забирай Петрушу…Каже без него…

Матрёна глянула на Петра. Достала каку-то бутыль, жидкость в плошку налила и приказала Настасье:

— А, ну, зажми ему нос…

Нос зажали – рот открыл Пётр, и Матрёна ему быстро влила настойку. Через время Пётр замолк и уснул.

Матрёна попросила Ивана:

— Мне к утру нужон хомут с потной лошади и подкова.

Она намазала Петра вонючей мазюкой, укутала:

— До утра проспит, но мокнуть будет – тут же надо в сухую рубаху одевать.

Всю ночь не смыкали глаз и с Петра не сводили. Он мужик тяжелючий. За ночь его раз пять переодевали. Ещё затемно Иван пошёл в конюшню, выбрал самую здоровую лошадь, одел на неё хомут, и, ну, её гонять.

На рассвете Иван притащил в избу и хомут и подкову, как просила Матрёна.

— Уф, — говорит, —  лошади все гривами трясут и закидывают головы кверху, а иные храпят. Чуют, что ли, что хозяину сплохело…

Проп говорит на это:

— Ни-и…Это оне к ненастью.

Проп взял подкову, поджёг её и дымом стал окуривать избу. А Матрена повелела приподнять Петра и надели на него хомут. Потом Матрёна слова шептала и крестила больного.

Вышли мы от пастуховых уже к полудню. Небо всё заволокло тучами. А по дороге я спохватился, что из дому-то к Пропу лишь побёг, чтоба его испрошать, а тут такое, и говорю:

— Проп, мамка меня к тебе вчерась послала – познать: бело облако на закате к чему енто?

— А к тому ж, чему и лошади гривами трясли – к непогоде. Но вот белое облако – к долгому ненастью, долгому…До второй луны. Но чего об ём судачить – что придёт, то и в корзину положим…

Оно так и было – ненастье раскатилось по небу надолго. А Пётр ещё семь дён полежал и встал, как новенький.

Оттартал –  отнёс

Смурная – грустная

Сплохело – стало плохо

 

ЦВЕТ ПАПОРОТНИКА

Не покупались мы даже в то лето. Хмарь накатила долгая – целый месяц стояла. Дождь то плакал, то молчал. Но тучи, если и разбегались – скоро снова слетались.

— Скоко ж будет хмарить? – испрошал я.

— Погоди ещё…Вот будет заря зелёная – и на утро всё проя^/снится, – Проп со вздохом сказал.

— Как же она зелёная будет? Это така же, как болото?

— Ну, да – болото ли, мох ли…

— Так ить у нас и неурожай к зиме будет, — заволновался я.

— Охо-хо… — только и вздохнул Проп.

Кажный вечер стали мы с мальцами за закатом смотреть. А он всё, то с тёмными облаками, то тотчас после заката вся округа темнеет, а то вроде разведрится, а по небу закатному облачка колечками тянутся.

Проп в нас надёжу вселил, рассказав, что в день солнцестояния погода ясною будет. А сам этот день уже совсем скоро мы ждали.

И однажды пришёл жданный нами закат – зелёной зарницей в полнеба разлёгся. Тяжёлый такой, как бы напослед пригрозил дождём и ушёл. Утром небо ясное встало. Птицы тут как тут щебетать стали.

А в канун Проп рассказал нам про особый цветок:

— В ночь после дня солнцестояния цветёт пороть разрыв-трава. Он тож как перо куриное али гусиное. Чудной цветок! Кто его цвет выследит – клад найдёт. А силы нечистые его оберегают. Цветёт он один раз и то миг. Коли хошь цветком завладеть – в ночь его цвета нужно полы^/нью очертить круг коло себя, постелить белый плат и креститься, пока гром не разверзнется и цвет на платок не падёт. Тёмные силы за кругом будут кричать, вопить, клыки казать. Выдюжишь – клад тебе будет.

— Проп, а ты значится, выдюжил, ну, это…супротив диавола? – Савка спросил.

— Я своё получил сполна. А клад мне ни к чему? У меня вон клад – Матрёна моя, — помолчал и добавил, — Да, вот ишшо клад… — и посмотрел на Савку, а тот смутился, и глаза долу опустил.

А в вечеру мы на лужайке собрались – я, Сенька — пчеловода Самсона сын и Алексашка — захарьевский сын. И порешили мы клад найти, а потом разделить его. Сговорились. А назавтрева уже день солнцестояния.

Сгреблись мы перед закатом. Нашли в лесу куст пороти. Обложили круг полы^/нью и сели ждать. Сумерки спустились густые. Поначалу даже весело было – сверчки свистели, где-то на верху на деревьях филин ухал. А потом совсем темно стало и – тихо. Мы, кажись, слышали, как колотится у нас под рубахами сердце. У кого-то под ногами ветки захрустели, так мы аж все встрепенулись от страха.

— Крадче надоть хаваться, — дрожащим голосом проговорил Алексашка.

— Итак уж не дышу… — ответил Сенька…

— Тсс-с…- говорю, услышав вдали хруст, который будто надвигался на нас.

А вскоре и ор послышался, да такой, что, кажись, как от ветра ветки на деревьях зашевелились и птицы ночные взлетели. А следом огоньки замигали. Мы глаза от страху закрыли. Сенька чихнул, мы аж всколыхнулись. А Сенька говорит:

— Зенки-то растопырить надо, а то и цвет проморгаем, — а сам аж задыхается, так тяжело дышать ему.

А хруст и ор, и огоньки всё ближе-ближе…И вдруг мы услыхали:

— Митька…Сенька…Алексашка…

Алексашка в меня вжался, говорит:

— Нечистая сила нас и по именам узрела…Ишь, какая, — и ну креститься.

А голоса всё громче:

— Митька…Сенька…Алексашка…

И тут мы смекнули – это ж нас ищут. Дома-то, поди ж, кинулись, а нас нету, вот и вышли всей деревней искать.

— Ээ-х, вот тебе и нашли клад… — в сердцах проговорил Сенька.

— Теперь уже и вся нечистая сила разбежится от всей нашей деревни, — добавил Алексашка.

Мы встали, стали обтряхиваться. Посмотрел я в темноту и на правах старшего крикнул:

— Тута мы-ы…Мы тута-а-а…

— Ну, что? Нашли клад? – спросил нас Савка на утро.

Мы только и вздохнули.

— Ну…не хотите делиться, не надо…Я ж за вас боялся…потому Пропу и сказал, что вы к нечистой силе пошли…

— Так вон чего! – сжав кулаки, возмутился Сенька.

— Ладноть, ладноть…Будет вам… — вмешался Проп, по-тихому зашедший в избу и слышавший нашу перепалку, — Ересь это, про клад. Весь клад ваш – это то, что в округе – вона поля ваши, леса ваши и горы.

— Так-то оно так, — судачили попозжа мы, — но клад бы не помешал…

Выдюжить – выдержать

Долу – вниз

Крадче – тайком

По^/роть, разрыв-трава – так называли папоротник

 

ЗОЛОТАЯ ТРАВА

Урожай у нас и впрямь в тот год не уродился. Дожди наполнили водой овощи и те начали гнить на кусту. Картоха не урожайная вышла. Но ежли будет сухой вересень, то картоху ещё можно спасти. Зерно уже убрали, и по счёту его хватило бы только на половину зимы.

Собрались мужики деревни на сход – решить, как жить дальше. И порешили. После сбора урожая, на третий Спас справить Пропа и Захария в город – заложить лошадей. Только так можно было спасти деревню от голодной зимы.

На утро после схода Гришка пришёл к Пропу с опухшим лицом. Матрёна это сразу заметила. Не допытываясь, достала капустный лист и говорит:

— Накась, приложи…

Гришка листом глаза закрыл и всхлипывать начал, а потом и вовсе в голос заревел.

— Ну, чего ты, дождь в избу принёс… — обняла его Матрёна.

Малость успокоился Гришка и рассказал:

— Лошадок мне жалко… — и снова в голос завыл.

Матрёна достала с полки траву, щепоть насыпала в кружку, кипятком залила и в печь поставила. Запах от травы мятный пошёл, мы все носами задёргали.

— Ой, совсем забыла…Я ж вам сёдни киселю наготовила с брусникой.

Вкусный у Матрёны кисель, да и всё она вкусно готовит. Мальцы даже как-то говорили, что она в любую еду знает каку травку положить – потому так вкусно, пальчики оближешь.

Пришёл Проп, он с утра уходил за травами. Расстелил холщину, раскидал на ней траву всякую и говорит:

— Завтре по утру все на последний покос пойдут. Митяй, ты ужо большой – давай тож в помощь.

Алексашка, Сенька, Гришка и Савка в голос:

— Мы тож, мы тож…

Матрёна поставила перед мальцами кисель, а Гришку заставила ещё и травяной отвар выпить – для успокоению. Потом Матрёна пошебуршала между травами, что Проп принёс, и говорит:

— А пижму не набрал, и душицы не помешат, и боярышнику ба, да и где сушеница и хвощ…

— Матрёна, ты ж мне токо про коренья говорила.

— А ты промеж трав ходишь, чего лишний раз не поклониться…- ворчала Матрёна.

— Ладноть, ладноть…будет тебе…Завтре наберу тебе трав.

— А мы поможем, — подмигнул мальцам Савка.

Утром, когда на покос приехали на повозках, узрели, что дождь за лето и здесь наделал делов. Осока в рост человека вымахала. Утро было сухое, и мужики сразу за покос взялись, а мы — мальцы и бабы – стога метать. Ещё нам уследить надо было, чтобы крестовник узреть и весь его мы в сторону относили. Ежли крестовник прокараулишь – потом лошади от его помереть могут.

Уже в вечеру, когда поели и у костра сели, Проп ещё один сказ рассказал – о золотой колдовской траве.

— Весь мир на траве держится. С травы он зачат, травой на погосте и кончается. Скоко трав нужных боженька дал нам в руки. Но есть одна трава – её золотой зовут, потому как она на руках след золотого молока оставляет. И растёт она, как поганая трава – всюду. Мы ходим, топчем её, а она обвивает нам ноги ласково и при долгой ходьбе утоляет жар. Сорвёшь её – она тебе и на руках все раны залижет. Опосля её — тело чистое, глаза ясные. Дед мой говаривал, что птица лечит этой травой глаза своим незрячим птенцам, и они видеть начинают. Ещё кличут эту траву чистуха. Вот соскочит у вас бородавка – золотой травой помажь и чисто будет. Но вот есть загадка у этой травы: она же и яд. И тот, кто неумело её пользует, может от неё же и помереть. Но те, кто знают тайну приготовления кваса на козьем молоке с этой травой – долго живут. Завтра мы будем собирать эту траву. Я кажу, какая она. Но помните – кто меня ослушается, тот от неё вред получит.

А перед сном Савка мне сознался:

— Митяй, я боюсь эту золотую траву собирать…

— Пошто?

— А вот, говорил Проп, а у меня сердце так стучало, что как бы улететь хотело. И как бы птицей в ухо шепчет – не трогай траву, не трогай траву…

— Савка, тьфу тебя…Удумал чего…Можа лень тебя одолела?

Савка вздохнул тяжело и отвернулся.

Утром он со всеми траву собирал, смеялся озорно и, когда домой ехали, со всеми песни пел.

Вересень – сентябрь

Чистуха, золотая трава — чистотел

 

УЧИТЕЛЬ

На третий Спас Проп с Захарием уехали в город на ярманку. А вернулись не одни – с учительшей. Её к нам в деревню доктор уговорил ехать. Учительшу звали Анна Ивановна. Она привезла с собой много чего интересного. Мы оторваться не могли от книг разных толстых и от тонюсеньких журналов и газет, что она с собой привезла. В них было много картинок, фотографий и карт. И вот показала она нам  журнал «Огонёк». Мы узнали это слово от Анны Ивановны. Но она почему-то больше просила нас запомнить, что это журнал, что у него есть номер. Этот журнал был номера сорок седьмого. Я, кажись, в жизни никогда так много не считал, как теперь на уроках. А учительша всё поправляла то, как мы говорим. И даже немного была расстроена, всё судачила, как квочка:

— Ой, как запущены, ой как запущены.

А ещё в этом журнале было написано об учёном писателе Льве Толстом. Его в прошлом годе уже схоронили. А в журнале три фотокарточки-картинки были, а внизу под ними написано: «Роют могилу у пяти лип», «Венки на могиле» и «Вырыта могила».  И странно было – чего нам знать об ём, ежли мы и знакомы с ним не были. Но Анна Ивановна сказала, что он великий писатель и что его книжки останутся и для потомков. Чудно^/ говорила Анна Ивановна. Мы мало чего понимали, но вот было что-то в ейных словах  сильное, как земля, которую мы пахали.

А узнали мы, что земля наша ещё больше, чем та, о какой мы говорили с Пропом. Я-то как думал – вот мы, ещё есть город, в котором Проп товар брал и где мою мамку тятька украл, а ещё где-то там же была Москва, где жил царь, и ещё была немчушная земля…А оно-то не так! Анна Ивановна показала нам книгу большую «История человечества», а в ней столько земли нарисовано – ой-йоченьки! И живут везде всякие люди. А от нашей деревни в разны стороны города стоят – Омск, Барнаул, Бийск.

А Проп испросил у учительшы:

– А как мальцов в городе учат?

— Для учёбы сейчас все условия есть – в Омске три приходских школы, уездное училище, и женская и мужская гимназии есть, — всё называла разные названия Анна Ивановна, — а ещё кадетский корпус, учительская семинария, фельдшерская школа и просто школы и пансионы.

Она рассказала про разную учёбу, и потом добавила:

— Но не все могут учиться, — сказала Анна Ивановна, — Чтобы учиться, нужно за учёбу платить.

— Сколько ж платить-то надобно? – всё расспрашивал Проп.

— В гимназии за год – от ста до трёхсот рублей…- тихо произнесла учительница.

Проп громко вздохнул:

— Вот так-так… — и видно было, как он расстроился, но и ещё спросил, — У меня в кубышке всего двадцать пять кредитных рублев…А чего можно на двадцать пять рублев купить?

— Ну, как…Можно четверть года оплатить. Или форму купить с ботинками…

— Будь-будь скоко! Ещё ведь и форму надоть…

Проп вышел из избы. А Анна Ивановна рассказала нам о том, как три года тому назад упала на землю звезда – метеорит, и что свечение от неё было и в Омске видно.

— Вот быстрее бы вырасти, — говорит Савка, — Поехать бы посмотреть на энту звезду.

— Размечтался! – говорит Алексашка.

Анна Алексеевна улыбнулась и досказывала:

— Мечтать полезно! А вдруг в ваших мечтах родятся какие-то открытия. Вот был такой учёный Ньютон – так он очень любил мечтать, и благодаря ему наука получила много открытий…

Ох, и понравилось мне учиться. И теперь только одно тревожило – больно уж дорого это стоило.

А вечером как-то Проп пошёл к моим мамке с тятькой. Разговор у них долгий шёл. Потом мамка меня позвала.

— Митрий, — говорит тятька, — Вот Проп за тебя хлопочет, чтобы тебя в город отправить на учёбу. Сам-то ты как? Можа тебе и не надобно этого?

У меня щёки зажгло и горячо стало. Я глаза поднял на тятьку:

— Хочу, тятька, шибко хочу! – говорю.

— Хочу… — передразнил тятька, — А знаешь, скоко нам заплатить надоть?

— Знамо… — я опустил глаза.

Проп достал из-за пазухи свёрнутый листок, положил на стол и разровнял его ладошками:

— Вот, посчитали мы с учитильшей – скоко чего надо.

— Мать, ты…эт…почитай – чего там записано, — отец кивнул в сторону листка.

А записано было следующее:

«Надо рублев: на учёбу – 150 руб, на документы – 10 руб, форму гимназическую и ботинки – 25 руб, еда, пока не поставят на пансион — Пара гречневиков (горячих гречневых блинов с маслом и солью) 1 копейка; плошка щей – 3 копейки; чаю выпить с двумя кусками сахару – 5 копеек. Итог надоть 200 рублёв иметь».

Всё это мать вслух прочитала. А отец сидел да кулак по столу тёр, а опосля сказал:

— Посудачить нам надобно…Иди, Митрий.

Я выбежал во двор. Поднял глаза в небо. А там птицы караваном летят и курлычут так, будто зазывают: — Полетели с нами! Полетели с нами!

Погодя, вышел из избы Проп. Я кинулся к нему навстречу.

— Ну, что Митяй…Порешили – поедешь ты в город.

Радость моя из меня выпрыгнула. Я схватил руку Пропа:

— Благодарствую, благодарствую… — припал на колени и приклонился к руке Пропа, — А Савка-то как же? Савка-то?

Проп слезу пустил:

— Будет тебе, будет тебе, Митяй! С Савкой поедете.

 

ВОТ И ВСЁ…

Утром я к Пропу не бежал, а как птица летел, как конь скакал. Ведь для меня теперича новая жизнь зачиналась, и важно было всё хорошенько запоминать, что учительша говорит.

Я даже постучаться в дверь забыл – рывком отворил. Из избы стукнуло мне в нос скипидаром и ещё какими-то резкими запахами. Матрёна сидела около кровати Савки.

—  Здоровия дому вашему! – переступил я через порог.

— Проходь, проходь, Митяй…Вот горе у нас, – Савка ночью захворал.

Савка лежал на постели с закрытыми глазами. Его реденькие волосы  прилипли к голове. Матрёна вытирала пот, выступающий на лбу Савки, и пыталась напоить его приготовленным варевом. Но вся вливаемая в него вода пузырилась и вытекала обратно.

На лавке в углу сидели Алексашка, Сенька, Гришка и учительша.

У Анны Ивановны был такой испуганный вид, что, кажись, она вот-вот расплачется.

Проп говорит:

— Пойду, Матрёна, сбираться в город за доктором.

Матрёна утёрла платком уставшие глаза:

— Поздно, Пропушка…К вечеру кончится наш Савушка… — и к маленькой ручке Савки губами припала.

Мы боялись пошевелиться. До полудня так и просидели на лавке.

Мне вспоминалось, как мы с Савкой за черникой ходили, как о Петрове камне спорили, как он хотел стать учёным, и как он траву золотую боялся собирать…

Я  в голове всё крутил и крутил наши любимые игры, наши мечты.

Как же так вот жизнь устроена – он ведь и пожить не успел, а его уже ангелы забирают…

Матрёна чуток поколдошилась по избе. Подошла к иконе, на колени встала  и молилась долго.

А потом мы все встрепенулись, когда Савка как будто вздохнул. Матрёна повернула голову, глянула, перекрестилась и прошептала:

— Приставился…

Проп подошёл к Савке, перекрестил его и в лоб поцеловал.

— Идите, детки, идите по домам…Завтре приходите – на погост Савку понесём.

Утром мужики деревни и я с ними пошли наперёд – на погосте вырыли могилку Савке. Я кидал землю и не скрывал слёз:

— Как же так? – всё думал, — Как же так?

И твёрдо решил я стать доктором, чтобы не болели люди и не умирали.

Схоронили мы Савку.

На могилку его положили венок из вереска – такой же, как на могиле у Льва Толстого на фотографиях в журнале «Огонёк».

— Можа, там, на небесах будет он свою книжку писать про всех нас? – спросил я у Пропа уже вечером, когда мы сидели на берегу реки, и смотрели вдоль неё далеко в даль — на заходящее солнце.

Проп  молчал. Он первый раз не ответил на вопрос. Видно, горе его было таким большим, что не давало вымолвить ни слова.

Проп смотрел на реку, как будто сам ждал, что река даст ответ вместо него.

А глаза-то у Пропа наполнились слезой – и будто окна стали, через которые всю душу Пропову видать стало.

Долго мы так сидели. Проп на реку смотрел, а я — то на него, то в закат утыкался.

Подул лёгкий ветерок. Где-то в середине реки плеснула рыбёшка. От неё пошли по воде круги, волной подкатываясь к берегу.

— Ну, вот и всё… — выговорил Проп, — Пойдём, Митяй, теперь вся надежда на тебя. Луна спадёт, и поедем  в город. Будешь учиться и за себя, и за Савку.

 

КУЧЕРЯВОЕ СЛОВО

Много лет кануло с той поры. Я уж и гимназию закончил и на службу института вступил, по изучению естественных наук. А всё у меня сказы Пропа из головы не шли. Мы ж как мир-то понимаем – из природы. А она, природа, каждому знания по-своему даёт: кому из книжек, а кому из былей да сказов.

Пока я учился, Проп по два раза на году наведывался в город, навещал бабку мою – Степаниду Евстафьевну. Да и ко мне в интернат заезжал. Бабка-то меня так и не приняла. Пока я гимназистом был, заходил к ним по праздникам, когда класс на отдых распускали. По городу помыкаюсь, в интернат ворочаться не хочется, так я заходил к сородичам, чтоба о здоровье справиться.

Бабка поначалу дальше прихожей меня не пущала. А как мне форму выдали да фуражку – в гостиную стала приглашать. Всё косо глядела, думала – упру чего. И тётке моей, сестрице родной маменьки, наказывала:

— Глаз не спускай с него! Кровь-то в нём бурлит чужая – цыганская. Ишь, обучаться приехал!

И добавляла, сердешно вздыхая:

— А Марьюшка-то наша могла учительшей стать…

И платочек из рукава вытягивала, наматывала уголок его на палец и утирала глаза около носу, а сама с меня другой глаз не отводила.

Пропа оне благосклонно привечали. И ежли мне выпадало в тот же день в гостях быть – ох, нарадоваться не мог. Глядел в лицо дядьке родненькому и по каждой его морщинке выгадывал – какая-такая там жизнь, в деревне нашей.

А Проп всё больше молчал. И как-то сказал мне:

— Перед тобой, Митяй, я уж языком ворочать не могу. Кажись – что не скажу, оно тебя в другую жизть уведёт.

— Что ты, Проп, что ты, любезный! – еле сдерживал я ком горячий, поперёк глотки встрявший.

Я брал его сильную мозолистую руку, и так хотелось к ней губами прильнуть, как тогда у дома родительского, когда Проп мне благословение на учёбу дал. А ещё сказать хотел ему много, да как-то не получалось – что он и есть память моя, сила моя и всё, что у меня теперь есть – это он.

Надо мной в гимназии подсмеивались. Всё говорили, что я на язык непутёвый, что кучерявый он у меня. Вскоре я и сам стал понимать – о чём это они. Да и в книжках, в учебниках все не так говорили.

По приезду в город, чтобы печаль свою успокоить, я начал записи вести – о том, что помнил, о том, что Проп рассказывал. И язык наш родненький уже как родинки на теле рассказа выпирали. А, думаю, пущай! Иначе, вовсе родину забуду.

А как Пропа видел у сродичей, так тоска брала по говору нашинскому. Пусть его комоватым, несуразным называли – он-то как камушки в речке, что поила нас.

И всё подстрекал я Пропа чего-нибудь мне рассказать на нашинском родном языке, на его кучерявом наречии.

И случилось. Как раз в ту пору мне уже назначение пришло – ехать по окончании института в Оренбург на службу.

Мы встретились в дому у бабки моей. Проп тогда богатый привоз сделал – и рыбы, и медвежатины вяленой привёз, и камениев разноцветных. Бабка расщедрилась в тот день, стол празднично накрыла, к тому же пасхальная неделя шла, потому и куличи, и яички крашеные на стол поставила.

Проп откашлялся, бородку пригладил. Со Степанидой Евстафьевной по рюмочке горькой выпили, облобызались троекратно, как положено в Пасху, и Проп в глаза мне глянул…

— Были времена…Не было на окнах стёкол…Помнишь, Митяй, как слюду прилаживали?

Я улыбнулся и головой закачал.

— Много чего у нас в ту пору не было! А глянешь вокруг – всё есть: земля, река, лес. Манёхонька ягодка растёт, и знать не знает свой срок. Её кто-нить «ам» да съел, и будто ба не было ягоды. А замест её друга проклюнулась… И так жизть длится-длится. Одно уходит – другое ему на смену идёт. Но ежли кто ту ягодку растопчет, так ему-то пошто – дальше идёт, а у земли горе большое – больше та ягодка может и не взрасти.

— Ой, не пойму, Проп, к чему это вы грусть такую вяжете? – не удержалась сестрица маменьки – Прасковья.

— Да о сестрице я вашей – Марии, маменьке Митяя…Отломилась она, как ветка от дерева вашего. Да уберёг её Михель. Ишь, каких парней уродили! А знамо, что не помер ваш род – в продолжение пошёл. Вы вот её брошенной считаете, а она деток на деревне уму-разуму учит. Стала она учительшей, стала. И не растеряла самого главного – памяти о вас.

Глянул я с опаской на бабку. А у неё глаза широченно смотрят на Пропа и вот-вот молоньи сверкнут. Рот-то открыла, сказать было что удумала зловредное, а не сказала. Из-за стола встала, персты на юбку положила царственно, и вышла вон из комнаты.

Прасковья лишь рукой махнула и говорит:

— Проп, ты бы привёз Марию-то…Я ж по ней, по сестрице родной душу всю извела…Да и мать, ишь, тоже по ней душою болеет…

Так всё  и разрешилось. Когда я уже на службе далеко был, Прасковья мне письмо прислала, в котором указала, что Мария погостить приезжала, и мать простила её.

Вот так-то – подумал я. Память – она на корнях держится. И по крови близкие эту память сохранять должны. Всё можно потерять – одежду, еду. Но если потеряешь память о том, где ты уродился, — Земля тебе больше не пойдёт на помощь. Она тебя народить помогла, она тебя своими плодами кормила, и куда бы ты не уехал – приезжай, чтобы заглянуть в свои окна. Эти окна – твои оконы, али иконы.