ПЧЕЛИНЫЙ СОН
У Сеньки-переростка тятька держал пасеку. Сенька по весне тоже у Пропа околачивался, как и я. Мамка моя нас учила грамоте. Матрёна похлёбкой кормила. А Проп даже когда и мамку подправлял. Мать глаза в пол опустит и ворчит тихонько:
— Сам бы и давал грамоту, раз учёный.
На учёбу прибегали ещё мальцы – Гришка пастухова сын, и Алексашка – с крайнего двора, сын Захария и Марфы, у них ещё бабка Авдотья-повитуха.
Как-то обмолвился Проп, что надо бы новую избу отстроить – доктор, что зимой приезжал обещал найти учителя и к осени в деревню прислать.
Мужики на сходе по рукам ударили и решили избу всем сходом ставить. А мы – мальцы – любопытствовали всё – когда да когда учитель приедет. Проп и говорит:
— Опосля медового Спаса.
И стали мы мечтать, как будем все учёные:
— Я буду доктором, — говорит Гришка пастухова сын.
А Сенька ему:
— Вот сдурел! А кто ж стада пасти будет?
— Как – кто? Тятька и дед Пётр.
— Да, они ж уже совсем старые, — не унимался Сенька.
Задумался Гришка, а потом говорит:
— А сестра моя близнячая Нюшка!
— Вот смеху-то, — сотрясался от хохота Сенька, — Девка пасти стадо будет! Да её волки ночью загрызут.
Грищка помутнел весь, брови свёл.
— А мне вот и на пасеке хорошо. Подрасту – буду, как тятька и братья улии трясти, — гордо выдал Сенька.
А Савка отвернулся к окну и грустным сделался.
Алексашка тоже встал посередь избы, руки в боки сделал и говорит:
— А мне тоже учёным быть ни к чему. Я, как батя, сапоги шить буду.
Тут мне как-то жутко стало от представления, как будто я один в городе и все меня покинули.
— Савка, давай вместе в город поедем, а?
Савка обрадовано ко мне обернулся:
— А ты возьмёшь меня? Ты возьмёшь меня? Я ж тебе верой и правдой служить буду.
— Что ты, Савушка, — у меня защемило за грудью, жалко стало смотреть на Савку.
— Добрый он, — думал я, — совсем в жизни один потеряться может. Но у него ведь Проп есть.
А тут и Проп зашёл в избу.
— У Марии дела по дому. Мы сегодня давайте о чём-нибудь своём – мужицком – побалякаем.
— Дядь Проп, пошто нам учиться, ежли учёными только Митяй да Савка будут?
Проп глянул на нас с Савкой, улыбнулся и говорит:
— Скоро такие времена наступят – неучам жизни не будет. Грамотеи будут все. И в книжках будет всё написано о жизни нашей.
— Вот жизнь-то наступит! – размечтался Савка, — А я буду эту жизнь писать!
Мы посмотрели на Савку, а он сидит — счастливый и лыбится, и мы все довольные рассмеялись.
В избу постучался и зашёл старшой брат Сеньки – Егор:
— Там это…Батя зовёт завтра всех на пасеку. Пчёл будем будить.
Пчелиная пасека находилась в подлеске. Там же Самсонова семья поставила капитальный сруб. Самсон и двое его старших сыновей не вылазили с пасеки.
Самсон позвал мальцов на побудку пчёл, чтобы пчёлки, вылетая на первый облёт, запах «своих» учуяли и знали.
И снова мы подивились как много знает Проп. Он нам рассказал про пчёл всё, что ему было о них известно.
Пчелиный сон заканчивается по весне. Всю зиму пчёлы просидели в ульях, хаваясь от холодов. И вот, как только солнце нагрело улии, пчёлки делают первый облёт.
Самсон и сыновья открыли улии. А мы здесь же неподалёку в засаду сели – наблюдать.
Вот солнышко к полудню вышло. Показалась в одном улии одна пчела. Осторожно, качаясь, полетела она делать первую петлю. За ней – вторая, третья. И из других ульев пчёлки потянулись в воздух. Крутятся они вначале возле улиев. Опосля, всё выше да выше поднимаются. А воздух кругом звенеть стал, наполняясь гулом и тоненьким звяканьем:
— З-з-з……
— Сейчас они первый облёт сделают, из себя всё накопившееся за зиму выпустят, вернутся, и будут чистить своё жильё. А мы им поможем.
— Всё будем чистить? – спросил Савка.
А в это время Самсон, жена его Самсониха, старшие сыновья и даже Сенька спокойно подошли к разным ульям. Дно у улиев отделили. Самсониха и Савка унесли их чистить. А братья и Самсон вставили новые лотки, ещё пахнущие свежим деревом.
А тут и пчёлы стали возвращаться. Кружат над ульями, и по одному спускаются – каждая пчела знает свой дом. Сенька вернулся с дымной курилкой. Обошёл с дымом все улии. А пчёлы-то, пчёлы будто танец танцевать над улиями стали. Натанцевались и по домам разошлись.
Так закончился долгий зимний пчелиный сон. Жизнь пошла на лето.
ТРАВЕНЬ
Травень* в полнолунии всегда грозится последними ночными заморозками. Враз черёмуха цветёт. Но следом же и травы в сок идут, и щавель, и ревень.
Вот через семь дён после последних заморозков мы и пошли за ревенем – время ему дали солнцем наполниться. Ревень растёт в горной стороне, на пригорках. Какой уже в трубку пошёл, а в низине ещё сочный. Проп сказал, чтоб мы в кучи ревень стаскивали, и лопух от него не отламывали.
— Зачем лопух-то оставлять? – я спросил.
— В хозяйстве сгодится – и кроликам и козе лист нравится.
Я-то знал, что из черенка ревеня в каждом дому лакомство сладкое варили и сушили для начинки пирожкам. Мать у меня и суп с ревеня готовила. А пока ревень свежий – его и так пожевать было в радость – кислятина, а вкусно.
Насобирали мы уже мешка три.
И вдруг тучи набежали. Вдалеке гром грянул. Мы прыгать радостно стали:
— Гром, гром! Первый гром! Перуном – первый гром!
Проп перекрестился:
— Перун пришёл…
— Дядь Проп, вот кричалку мы кричим сызмальства, а «Перуном» — не знаем чего это.
— Давайте-ка ревень сбирайте, да оттартаем это к скале.
Упыхтелись мы, пока весь собранный ревень таскали. Глядь, а там в скале пещера.
— Вот, диво, — говорит Проп, — Не було ж раньше этой пещеры. Видать, дожди намыли. Ну, будет, где сокрыться.
В пещере было тесно втроём, но тут уже первые капли дождя брызнули, и тако укрытие нам было на руку. Мы с Савкой сели, друг к дружке прижались, и ещё бы рядом и Ванька с нами уместился.
Проп успел уже веток наломать и корягу сухую притащил, костёр запалил и картоху рядком сложил.
— Пущай прогорит малость, а потом картоху в золу загребём.
И рассказал Проп про Перуна.
Жил на небе такой царь с рыжей бородой, а вместо волос на евоной голове — тучи серые курчавые. Злой он был на небесного Змея, Перун этот. А Змей-то хотел Солнце похитить. И ездил Перун по тучам в колеснице, прогонял Змея, лупил его лыком. Оттого и гром гремел. Как накатом пойдёт – тучи ходуном ходят. Повоюет, в погоне за Змеем, гром да молнии, как мечи, в него позапускает, какие в Змея попадают, а какие на землю улетают. И коли грешный ты – молния в тебя может попасть, и замертво сляжешь…
Пока рассказывал Проп, мы с Савкой уснули. И приснился мне сон – едет дядька с рыжей бородой на колеснице, размахивает кнутом красным и кричит:
— Разойдись! Разойдись!
А впереди коляски бежит змеюка огромная, на ногах у неё лапти с аршин. И вдруг ка-ак полетит плеть красная, да как загремит всё кругом…
И проснулся я. А это Савка уже меня за плечо теребит:
— Митяй, Митяй, дождь кончился, выбираться пора.
А воздух после дождя свежий – аж вдох до самых пяток уходит. Солнце выглянуло. И так радостно на душе.
Вышли мы из горной стороны. А на лугу-то, глядь – радуницы распустились. И запах стоит такой сладкий, что голова кругом пошла.
— Эти радуницы – из искр молний Перуна появились, — сказал Проп и к цветку подошёл, — Ишь, как в каждом цветке шестипалом мабудь молния осталась.
Глянули мы, а так оно и есть – посередь голубых лепестков будто мохнатая жёлто-красная молния впилась.
— Вот и лето зачалось! Перун-царь пришёл, радуницу подарил. Держать тепло ему теперича до спадающей луны в липень*, до цвета папоротника, до Перунова Дня*, — сказал напоследок Проп, взвалили мы на плечи мешки с ревенем и поволокли их в деревню.
*Травень – май
*Липень – июль
*Перунов День – 20 июля
БЕРЁЗОВЫЕ ХОРОВОДЫ
Каждый год, на растущей луне в червень* Проп ходил в берёзовую рощу. К блаженным деревам, как говорил Проп.
— Отчего, Проп, говоришь, что они блаженные?
— А поглянь – стоят, среди чёрных да бурых, красавишны, аж светятся – светлые до того. От кажного дерева своя польза есть. И от сосны, и от ивы. Но эти – блаженные – самые полезные. Вот, пока она молодится, ветки её наломаем и в веники повяжем. Зимой-то, на пару, и спину почистят, и ломоту снимут, и воздухом силу лета дадут. А ежли листья да бруньки* запарить – от хвори встанешь. А в печи дровни березо/вые – самое тепло дают.
Потом, когда уже наломали мы веток, Проп ещё о блаженном дереве поведал.
Оно — что колодец: черпаешь, черпаешь из него, а оно всё больше силы даёт. Лучину запалишь от какого другого – коптит да и только, и сгорает вмиг. А под лучинушкой березо/вой – скоко чуней нашито – будь-будь….То-то ж…
А из лыка березо/вого и лапти хороши, и где подлатать лукошко…У Матрёны поспрошай – она тебе о чудесах этого дерева обскажет.
Проп сидел под деревом, о ствол его тонюсенький облокотился, глаза в небо увёл, и сам был, как блаженный.
— У кажного дерева своя сила…
Проп опустил глаза и вдоль дерев повёл взглядом, потом, как ошалелый, всколыхнулся, соскочил и побежал. Я за ним.
— От оно! От оно!
Проп обнимал берёзу, свесившую длинные вётлы. Он гладил дерево, рассматривал кажную пядь белого ствола. Потом притянул ветлу и на язык опробовал.
— Поглянь-ка – новая белая кора выросла. А я горевал – коль не вырастет. И лист как мякиш в молоке мягкий.
И рассказал Проп, как много годков тому прошло. Жил в деревне у нас Поромон. Бурый мужик был.
— Бурый – почему?
— Я его в городе из драки вытащил. Он напросился со мной в деревню. Говорил – житья ему там нет. Я, дык, обрадовался – грамотный этот Поромон. Словами всякими мудрёными говорил. А он приехал и стал смуту нести. Всё говорил – мы тёмные, живём не по правилам. А потом Захарьеву дочку – Агапу – спортил. Мы ему всей деревней говорим – ставь дом и забирай Агапу. А он, спьяну, ей всякого набрехал, что девка умом повелась. Стала молчаливая. Из петли её не успели вытащить. Наложила на себя руки Агапушка. Тут Поромон пошёл в березняк и стал рубить блаженные дерева. Кричит: — Я вам устрою счастливую жизнь!
Матрёна-то коло рощи была – траву собирала. Как услыхала – в деревню прибёгла, по дворам кинулась с криками на подмогу. Я вилы схватил. В рощу прибежал. А он уже много дерев положил и было за энту красавишну взялся. Я ему кричу:
— Кинь затею! – а он на меня с топором пошёл.
Ну, я его вилами…того. Наши сбежались, а он уже дух испустил.
Я потом вырыл землянку и себя замуровал в ей.
…Проп рассказывал и голос его дрожал, как листик на ветру. Голову вниз опустил. Видно было, как тяжко ему.
Пропа тогда всей деревней искали. Я ещё малой был, но помню, как эту историю мамка с тятькой сказывали. Пропа нашли. Откопали. До дому дотащили. Тогда и порешили – ежли выживет, будет он как святой для деревни. Вернулся в себя Проп. И только чрез два года в себя пришёл. Вот так он себя шибко наказал.
Ветерок поднялся. Листики побежали рассказ пересказывать. И все берёзки будто в хоровод встали и кругом нас стали качаться, как танцевать. Мы ещё чуток посидели под березовым хороводом, и молча домой пошли.
*Бруньки – почки
*Червень – июнь
БЕЛОЕ ОБЛАКО
День к концу клонился. Солнце к закату ушло. А по правую руку на небе белое облако повисло. И висит, и висит.
Я домой воды накачал. Мамка на утро задумала одёжу всю зимнюю сушить да мыть. И вот уже вёдер дюжину оттартал, а облако всё висит.
У матери спросил:
— Чего оно повисло-то?
Мать встревожилась, косынку набросила и побежала на пригорок. Вернулась смурная и говорит:
— Не поспела одёжу высушить…Теперича до второй луны хмарь надвинется.
Я аж присвистнул, за что подзатыльник от брата получил.
— Поди ж, прояснится? – говорю.
— Ты, Митяй, к Пропу сбегай – узнай чего там…
Я и побёг. А Пропа дома не було. Матрёна тревожная, говорит:
— Пошёл он к Петру – пастуху. Ихний Гришка прибегал, говорит, что Петра лихорадка разобрала.
И я к Петру побежал.
Хозяйство у пастуховых было большое – там и жена Петра Настасья, ихний сын Иван, которого давно уже Матрёна сватала к Дарье. А теперича у Дарьи и Ивана уже были свои дети – близняшки Гришка и его сестра Нюша.
Бегу, а слышу – позади окликают меня. А это Матрёна:
— Я, — говорит, — думала, ты так просто поспрошал. А ну-к, подсоби мне…
Я перехватил тяжёлую поклажу у Матрёны.
— Чего это?
— Да, мазюки, травы, настойки…Ты осторожней неси – не взболтай.
На дому у пастуховых все сидели вокруг Петра. А тот бился в лихорадке. Проп и Иван его к кровати привязали. Настасья слёзно и жалобно причитала:
— Ой-и, Петруша, не покидай, не покидай…Господи Иисусе, не забирай Петрушу…Каже без его…
Матрёна глянула на Петра. Достала каку-то бутыль, жидкость в плошку налила и приказала Настасье:
— А, ну, зажми ему нос…
Нос зажали – рот открыл Пётр, и Матрёна ему быстро влила настойку. Через время Пётр замолк и уснул.
Матрёна попросила Ивана:
— Мне к утру нужон хомут с потной лошади и подкова.
Она намазала Петра вонючей мазюкой, укутала:
— До утра проспит, но мокнуть будет – тут же надо в сухую рубаху одевать.
Всю ночь не смыкали глаз с Петра. Он мужик тяжелючий. За ночь его раз пять переодевали. Ещё затемно Иван пошёл в конюшню, выбрал самую здоровую лошадь, одел на неё хомут, и, ну, её гонять.
На рассвете Иван притащил в избу и хомут и подкову, как просила Матрёна.
— Уф, — говорит, — лошади все гривами трясут и закидывают кверху, а иные храпят. Чуют, что ли, что хозяину сплохело…
Проп говорит на это:
— Ни-и…Это оне к ненастью.
Проп взял подкову, поджёг её и дымом стал окуривать Петра. А Матрена повелела приподнять Петра и надели на него хомут. Потом Матрёна слова шептала и крестила Петра.
Вышли мы от пастуховых уже к полудню. Небо всё заволокло тучами. А по дороге я спохватился, что из дому-то к Пропу лишь побёг, чтоба его испрошать, а тут такое, и говорю:
— Проп, мамка меня к тебе вчерась послала – познать: бело облако на закате к чему енто?
— А к тому ж, чему и лошади гривами трясли – к непогоде. Но вот белое облако – к долгому ненастью, долгому…До второй луны.
Оно так и было – ненастье раскатилось по небу надолго. А Пётр ещё семь дён полежал и встал, как новенький.